– Ножичек-то убери, – с ласковой грубостью сказал он, указывая на меч. – Не положено в Москву с оружием.

– Куда ж я его дену? – удивился Платон.

– Можешь мне отдать, – с нарочитым равнодушием ответил контролёр. – Выходить будешь – заберёшь, если повезёт.

Эти слова сопровождал дружный взрыв смеха из караульной будки. Детина, довольный эффектом, продолжил.

– А то вдруг ты что недоброе задумал. Покушение, например. На Василевса-батюшку.

Хохот внутри стал залёбывающимся. Видимо, это была уж очень удачная шутка.

Платон не рискнул оставить Киркелин на проходной. Вместо этого вернулся назад по дороге, подальше, за пределы пристроившихся к забору неказистых домиков, свернул в рощу, и, скрепя сердце, прикопал меч поглубже под деревом. Так надёжнее будет. А то рожи у тех, на воротах, вот ни разу не честные.

На проходной его тщательно осмотрели. Заметно было, что детина уже всерьёз рассчитывал получить меч в своё пользование, и тут вдруг облом.

– А что ищешь-то? Может, подскажу? – весело спросил Платон.

– Сам знаю, – буркнул проверяющий.

Смирнов достал из кармана рубль и протянул детине.

– На, а то так и не найдёшь ведь.

– Соображаешь, – комментировал тот. – По делу али как? Ты, я гляжу, парень-то бранный.

– Пока не знаю, – не стал откровенничать Платон.

– К нам пойдёшь?

Вопрос прозвучал точно так же, как когда-то в другом мире, в райотделе, куда Смирнова вызвали повесткой сразу после армии. Ответил он так же.

– Я погуляю пока.

– Ну гуляй, – контролёр стал добродушен. – А надумаешь в жандармы, так нас найти легко. Ватага наша, корпус, то есть, прямо за Лубяным рынком квартирует. Заходи. Нам шустрые да смелые нужны. Найдёшь?

– Да что я, Лубянку не знаю? – вырвалось у Платона.

– Тогда удачи.

И вот теперь стало понятно, что никакая это не Москва. Во всяком случае не та, привычная, в которой Платон Смирнов прожил целых двадцать пять лет. Метро нет, дома мелкие, чаще одно- или двухэтажные. Знаковых мест, вроде Университета, Останкино и прочих ориентиров, нет и в помине. Единственное, что связывало с той столицей, это Кремль. Да и то, здесь он был белого камня, к тому же очень отличались башни. Спасская оказалась без часов, ниже и как-то толще, Боровицкая вообще представляла из себя стрелковую площадку на стене. Зато Овечья превратилась в полноценную башню, выходящую воротами на шумный вонючий рынок.

Была здесь и Красная площадь. Но больше напоминала Лужники. Так же каждый квадратный метр оказался забит киосками, палатками, просто лотками, выставленными прямо на утоптанной земле.

Собор Василия Блаженного тоже присутствовал, причём так и назывался. Даже внешний вид соответствовал. Изменились лишь кресты. Они стали равносторонние, с крупными карточными мастями по углам и полумесяцем снизу.

Глаша, лишь только вышли на площадь и перекусили, отпросилась к какой-то дальней родне. На предложение пойти вместе, она ответила:

– Негоже незнакомых в первый раз приводить. Я, батюшка, поговорю о ночлеге для тебя. Мы где встретимся?

Платон предложил в хороме Мары. И очень в последствии об этом пожалел. Туда его так и не пустили.

В первый день пришлось ночевать на берегу Москва-реки, в каких-то кустах. Хорошо, было тепло, да и путь приучил проводить ночи в лесу. Но ехать в столицу, чтобы бомжевать… Да ещё и москвичу. Стыдно.

Тогда-то и выяснилось насчёт отсутствия гостиниц.

На второй день встретиться с Глашей тоже не удалось. Опять не пустили в хором. Платон уже опасался, как бы его прогулки по Москве не превратились в длительное путешествие. Да и обосновываться под кустом надолго не было желания.

От нечего делать пошёл на Красную площадь. Так. Потоптаться, людей и товары посмотреть.

Продавали здесь всё. От хлеба до телег. Чего только Платон не увидел. И продавца птиц, окружённого галдящими, свистящими и орущими клетками. И медведя на цепи, который ходил с шапкой в руке и рёвом просил денег. И ведь попробуй, не дай такому.

Через пару часов безумно захотелось есть. Этому очень способствовало раздавшееся над ухом:

– Эчпочмак, бешбармак. Недорого. Налетай-иттэ!

Платон обернулся. Он стоял прямо за молодым, белобрысым парнем в сдвинутой на затылок тюбетейке. Парень водил руками над лотком с мясом и кричал свою зазывалочку. Пахло от его товара одуряюще.

К продавцу подошли двое, принюхались. Один, строго глядя поверх тюбетейки, потребовал:

– Деньги гони, татарва. С утра даром стоишь.

– Э! Какой с утра мэ, батыр. Абау, только пришёл-итте.

– Деньги! – стоял на своём тот.

Когда пара ушла, Платон спросил:

– Что, много дерут, сволочи?

– Да целковый в день, чтоб им провалиться, – машинально безо всякого акцента ответил татарин.

И тут же спохватился:

– Син экпочмак хочешь иттэ мэ?

– Рахмат, – ответил Платон. – А почём?

– Пятнадцать копейкалар. Син татар мэ?

– Ты на бороду глянь! – Смирнов погладил ставшую уже привычной растительность. – Какой я татарин? Русский.

– Ладно, – непонятно с чего проявил продавец щедрость. – Бери за десять. А то вон как смотришь, того и гляди, меня съешь вместе с лотком.

Пирожок оказался очень вкусным. Платон поблагодарил продавца и побрёл дальше. Через минуту он увидел вертеп.

Слово это Смирнов слышал и раньше, и считал, что оно означает «беспорядок». И только здесь узнал, что же это на самом деле. А оказалось очень необычно.

Прямо посреди пустого места примерно в метр стоял человек. Одет он был очень нетривиально. Снизу, как и положено, сапоги, над ними, уже привычные по этому миру, портки и низ рубахи навыпуск. А вот дальше… Будто человек надел на голову, перевёрнутую подолом вверх, юбку. А над её краем кривлялись куклы. Таким образом этот театр одного кукловода разыгрывал целый спектакль. Как можно было почти одновременно говорить разными голосами, двигать куклами и ни разу не сбиться, было непонятно. Но шапка с надписью: «Вертѣпъ» была полна мелочи.

Платон тоже бросил грош, после чего задумался. Следовало озадачиться заработком. Похоже, эта Мария надолго уехала, а денег остаётся всё меньше.

Вечером он, совершенно случайно, увидел ночлежку. В дверях её стоял здоровенный детина, а над ним вывеска: «Ночлѣгъ».

– Сколько стоит переночевать?

Тот глянул на него, как на идиота и только сделал приглашающий жест рукой. Платон несмело вошёл.

Внутри воняло потными телами, кислятиной и даже тухлыми яйцами. Освещение было скудным – на огромный зал шесть свечек на стенах. В правой части стоял длинный деревянный стол, а за ним уже сидело полтора десятка неприятных персонажей. Все в драной и грязной одежде, нечёсаные, немытые. Многие с синяками, а один без левой ноги. Второй безногий подошёл к лавке, зашвырнул за неё костыли и вдруг ловко вывернул из-под полы совершенно здоровую ступню.

– Садись, чего стоишь? – раздалось над ухом.

Платон занял самый край лавки, стараясь оказаться подальше от чумазых и вонючих соседей. Тут же начали раздавать еду. За спинами, глядя на постояльцев с нескрываемым презрением, ходил всё тот же детина и ставил перед каждым деревянную миску с кашей.

Вкус оказался не очень. Здесь явно экономили на соли, да и повара местного самого стоило бы пустить на шашлыки. Мысль о шашлыках пришлась Платону по вкусу. А вот каша – нет. Да и сама идея провести ночь среди грязных, неопрятных, а скорее всего, ещё и заразных, бродяг, больше не нравилась. Уж лучше на берегу ночевать. Там, хоть и есть опасность, что в темноте обворуют, зато нет этой ужасной вони.

Постояльцы, между тем, доедали кашу и по одному шли в дальний угол, где, в полумраке, за отдельным столиком, кто-то сидел. Из угла раздавался характерный звон мелочи, иногда маты. Пару раз послышался звук оплеухи. Платон давно доел и теперь маялся за столом, не зная, что дальше делать.

– Чего застыл, иди, – сказал детина, забирая миску.

В углу удобно расположился мужчина, лет сорока, в цветастой рубашке, с кокетливо постриженной острой бородкой. На пальцах его блестели кольца. Он настолько дисгармонировал с общей атмосферой ночлежки, что Смирнов застыл, не зная, что сказать.