- А кто есть еще? - спросил Пепино у отца Дамико. - Кто стоит над управляющим и милордом епископом, кто мог бы приказать им разрешить мне сводить Виолетту в крипту?

При мысли о головокружительной иерархической цепочке между Ассизи и Римом отец Дамико внутренне похолодел. Однако объяснил мальчику все как есть, и как можно доступнее.

- А выше всех стоит Его Святейшество, сам Папа, - закончил священник. - Конечно, если бы ты смог рассказать ему о своей беде, Папа бы над тобою сжалился: он - великий человек, и очень добрый. Но он занят делами исключительной значимости и важности, Пепино, и тебя к нему не пустят.

Пепино вернулся в хлев Никколо и принялся ухаживать за Виолеттой: он накормил ее, напоил, и сто раз, никак не меньше, погладил ее по носу. А затем выкопал из-под соломы каменную кружку, извлек из нее свои сбережения и тщательно их пересчитал. Оказалось, что у него - почти три сотни лир. Одну сотню он отложил и пообещал ее своему приятелю Джиани, если тот в отсутствие Пепино присмотрит за Виолеттой, как если бы она принадлежала ему самому. А затем еще раз потрепал ослицу по холке, смахнул слезы, снова выступившие на глаза при виде того, как его любимица исхудала, надел куртку и вышел на горную дорогу. Там, подняв кверху большой палец, как научил его капрал Фрэнсис Ксавье О'Халлоран, он "поймал" попутный грузовик, едущий в Фолиньо и к шоссе. Так Пепино отправился в Рим, поговорить с Его Святейшеством.

Никогда еще маленький мальчик не выглядел таким бесконечно маленьким и заброшенным, как стоящий на площади святого Петра Пепино, - площади беспредельной и почти пустынной, поскольку было раннее утро. Все вокруг подавляло его своими размерами: массивный купол собора святого Петра, обелиск Калигулы, колоннада Бернини. Все вокруг словно нарочно стремилось подчеркнуть, какой он худенький и жалкий - босоногий, в рваных штанах и изодранной куртке. В целом мире не нашлось бы мальчишки столь подавленного, одинокого и испуганного, и никому еще на сердце не ложился столь тяжкий груз горя.

Ибо теперь, когда он, наконец, добрался до Рима, гигантские пропорции зданий и монументов, величественные и грозные, словно выпили его отвагу, и Пепино с запозданием осознал, сколь тщетна и безнадежна его миссия. Но тут в памяти его возник грустный маленький ослик, разучившийся улыбаться; Пепино словно наяву видел, как тяжко вздымаются бока Виолетты и как померк ее взгляд; и ведь Виолетта непременно умрет, если он не найдет для нее помощи! Вот такие мысли и придали ему в конце концов отваги пересечь пьяццу и робко приблизиться к одному из боковых входов в Ватикан.

Солдат-швейцарец в своей красно-желто-синей форме с разрезами и с длинной алебардой казался огромным и неприступным. И, однако ж, Пепино бочком-бочком подобрался к нему и сказал:

- Простите, пожалуйста, не отведете ли вы меня к Папе? Мне нужно рассказать ему про моего ослика Виолетту; она совсем расхворалась и, может быть, даже умрет, если Папа мне не поможет.

Гвардеец улыбнулся, - по-доброму, поскольку он привык к подобным невежественным и простодушным просьбам, а уж в устах грязного, оборванного малыша с глазами, точно чернильные озерца, круглой головой и ушами, оттопыренными, точно ручки у кувшинчика для сливок, она прозвучала и вовсе безобидно. Тем не менее, солдат покачал головой и ответствовал, что Его Святейшество очень занят и никого не принимает. А затем глухо стукнул алебардой о землю и установил ее наискось к двери, давая понять, что не шутит.

Пепино отпрянул. Ну, и что толку в его золотом правиле перед лицом подобного могущества и величия? И все-таки воспоминание о совете капрала О'Халлорана подсказало ему, что по крайней мере еще один раз к Ватикану он вернется.

У края пьяццы он увидел старушку под зонтиком, продающую крохотные букетики и бутоньерки весенних цветов: тут были желтые и белые нарциссы, жонкилии, подснежники и пармские фиалки, ландыши и разноцветные гвоздики, маргаритки и крохотные розанчики. Посетители собора святого Петра иногда покупали букетик-другой,чтобы принести эту дань на алтарь своих любимых святых. Цветы были свежими и душистыми, только что с рынка, и на лепестках кое-где еще поблескивала роса.

Глядя на них, Пепино вспомнил о доме, и об отце Дамико, и о том, как священник рассказывал, будто святой Франциск души не чаял в цветах. У отца Дамико был особый дар: все, что он думал, все, о чем он говорил, звучало поэзией. И Пепино решил, что, раз уж такой благочестивый человек как святой Франциск, к цветам неравнодушен, то, возможно, Папа, который в силу занимаемого положения должен быть еще святее, наверняка их тоже любит.

За пятьдесят лир мальчик купил крохотный букетик: пучок ландышей поднимался над куртинкой темных фиалок и крохотных алых розанчиков в окружении желтых маргариток, и все это, дополненное веточкой папоротника и таволги, было перехвачено бумажной тесемкой.

На лотке, где продавались открытки и сувениры, Пепино выпросил карандаш и бумагу и старательно вывел:

"Дорогой и уважаемый Ваше Святейшество: эти цветы для вас. Пожалуйста, разрешите мне с вами увидеться и рассказать вам о моем ослике Виолетте: она умирает, а мне не позволяют сводить ее к святому Франциску, чтобы он ее вылечил. Я живу в городе Ассизи, но приехал сюда, чтобы с вами увидеться.

Любящий вас Пепино".

А затем возвратился к дверям, вложил букетик и записку в руку гвардейца и взмолился:

- Пожалуйста, отдайте это Папе. Я уверен: как только он получит цветы и прочтет то, что я написал, он меня непременно примет.

Солдат такого не ожидал. Ребенок с цветами внезапно поставил его перед дилеммой, разрешить которую на виду у этих огромных, доверчивых глаз он просто не мог. Однако какой-никакой опыт у гвардейца в подобных делах все-таки был. Требовалось лишь попросить напарника подменить его, пойти в караульную, выбросить цветы и записку в корзинку для бумаг, задержаться там на некоторое время, а затем вернуться и сообщить мальчику, что Его Святейшество благодарит за подарок и очень сожалеет, что бремя неотложных дел не позволяет ему уделить гостю время.

К этой маленькой уловке гвардеец тут же и прибег; и все же, когда дело дошло до предпоследнего пункта, он с удивлением обнаружил, что почему-то не может заставить себя довершить начатое. Вот она, корзинка для бумаг, готовая поглотить подношение; однако маленькая бутоньерка словно приклеилась к его пальцам. Что за яркие, душистые, свежие цветы! Как живо напомнили они ему весну в зеленых долинах далекого кантона Люцерн! Он снова видел перед собою заснеженные горы своей юности, крохотные "пряничные" домики, серых коров с такими добрыми глазами, что мирно паслись на цветущих лугах; он словно слышал согревающий сердце перезвон их колокольчиков.

Потрясенный до глубины души, гвардеец вышел из караульного помещения и зашагал по коридорам, куда глаза глядят; ибо сам не знал, куда направиться и что делать со своей ношей. Со временем на пути ему попался деловитый маленький монсеньер, один из бесчисленной армии клерков и секретарей, состоящих на службе у Ватикана. Тот замедлил шаг, не на шутку изумленный подобным зрелищем: дюжий солдат-швейцарец беспомощно созерцал крохотный букетик.

Вот так и произошло меньшее из чудес, благодаря которому прошение Пепино и его подарок пересекли границу, отделяющую во дворце мирское от духовного и светские чины от священнослужителей.

К величайшему облегчению гвардейца, монсеньер забрал у него обжигающие руки предметы, которые сам солдат не находил в себе сил просто взять да и выбросить; и прелата они тоже растрогали. Уж такова волшебная сила цветов: рассеялись они по всему миру, встречаются повсюду, куда ни глянь, и в каждом, кто на них ни посмотрит, пробуждают самые дорогие, самые светлые воспоминания.

А букетик тем временем продвигался все дальше и дальше, переходя из рук в руки: ненадолго задержался он у секретаря апостольских покоев, у главного раздатчика милостыни, у папского ризничего, у распорядителя апостольских палат и у папского мажордома. Роса к тому времени высохла, цветы утратили свежесть и начали понемногу увядать. И, тем не менее, магия их не иссякла, - магия любви и воспоминаний, так что ни у одного из посредников не поднялась рука их выбросить.