— А теперь слушайте меня! Поскольку все вы так чудесно провели здесь время, вам надлежит отбыть епитимью, и вот она какова: я выпросил немного зерна для коней, но еды для нас не добыл, так что мы будем поститься до самой Тивериады.

Медведь со свистом втянул воздух сквозь зубы.

   — Я и так не смог бы проглотить ни кусочка. — Он схватился за голову.

   — У нас опять будет эскорт? — спросил Фелкс.

   — На этот раз нам позволили ехать в авангарде, — ответил Раннульф. — Если отыщется сарацин, который сумеет держаться с нами вровень — хотел бы я его увидеть.

Толпа, окружавшая султана и Триполи, разразилась здравицами: султан преподнёс в дар графу великолепного гнедого коня в дорогой сбруе. Из рядов султанской гвардии выехал всадник и по мощёным плитам двора поскакал прямо к тамплиерам. Стефан узнал его и выпрямился, гадая, что он скажет, — но Али подъехал к Раннульфу.

   — Аль-Вали! — Голос его звучал хрипло и резко. — Мой дядя, пресветлейший султан, во имя Аллаха, велит передать тебе, что не станет оскорблять тебя, предлагая дары.

Раннульф слегка развернул коня, чтобы оказаться с ним лицом к лицу.

   — Я уже получил от султана достаточно даров.

Али повысил голос так, чтобы его слышали все:

   — Однако он окажет тебе честь, ради собственной чести и во имя Аллаха, и дарует тебе не сокровища, не красивую женщину, но обещание. Дважды уже вы встречались, говорит султан. Дважды ты выходил победителем, однако придёт время, когда он насадит твою голову на кол!

Не глянув на Стефана, Али рывком развернул кобылу и ускакал.

   — Я бы предпочёл сокровища либо красотку, — пробормотал Медведь.

Раннульф издал привычный свой неприятный смешок:

   — Поехали.

К середине дня тамплиеры намного обогнали передовых всадников сарацинского эскорта. Одолев тропу в горах, они провели ночь в пустыне к западу от гор. Рыцари ничего не ели, пили только воду и поочерёдно стояли на страже. Стефан проснулся, когда ещё не развиднелось; в животе у него бурлило от голода, в ушах звенели колокола заутрени. Когда он стряхнул дремоту, звон колоколов обернулся стоном пустынного ветра.

Он поднял голову. Медведь и Фелкс спали на земле. Раннульф сидел на страже, скрестив ноги и опустив голову. Стефан молча встал и отошёл, чтобы облегчиться и пробормотать молитвы. Когда он вернулся, Медведь и Фелкс спали всё так же крепко. Стефан присел рядом с Раннульфом:

   — Я должен покаяться.

   — Кайся, — сказал Раннульф.

Стефан торопливо произнёс надлежащие слова, держа руку с растопыренными пальцами между своим лицом и лицом Раннульфа, и так же торопливо перечислил свои грехи, упрятав Али где-то между леностью, чревоугодием и прочими отвлечёнными понятиями. Желудок у него ныл. Ему казалось важным снять с себя грехи прежде, чем отряд достигнет Иерусалима. Закончив исповедь, он долго сидел, уставясь в темноту и борясь с соблазнами памяти. Раннульф рядом с ним вдруг перекрестился:

   — Мыш, я хочу, чтобы ты исповедал меня.

Стефан поднял голову, мгновенно забыв о собственных мыслях. Он не раз уже исповедовался перед братьями по Храму, но сам ни разу не принимал исповеди; теперь он лихорадочно вспоминал вторую часть обряда.

   — Говори, — сказал он.

Раннульф поднял между ними руку, устремив неподвижный взгляд в никуда. Стефан опустил глаза в землю.

   — Прости меня, Иисусе, ибо я согрешил, — наконец сказал Раннульф — и смолк. Стефан ждал, озадаченный; Раннульф молчал так долго, что, казалось, уснул.

Наконец он заговорил снова:

   — Есть одна женщина.

   — В Дамаске? — вырвалось у Стефана, и он, вопреки обряду, едва не взглянул на Раннульфа.

   — Нет. В Иерусалиме. Я ни разу не коснулся её. Но я хочу её. Я вижу её во сне. Я всё время думаю о ней. Я люблю её, — напряжённо добавил он.

Стефан в темноте смотрел на собственные руки.

   — Ты раскаиваешься? — спросил он то, что полагалось спросить по обряду.

   — Нет, — сказал Раннульф.

   — Отпустить тебе грехи?

Стефан вспомнил вдруг, как Раннульф по дороге в Дамаск отказался служить мессу и принимать причастие, — и понял, какой услышит ответ.

   — Нет, — повторил Раннульф.

Стефан взял его за руку. Пальцы норманна сомкнулись на его ладони. Оба молчали. Стефан стал было гадать, кто эта женщина, но почти сразу отступился. Так они сидели, покуда не взошло солнце и не проснулись их спутники.

Город Аскалон, размышляла Сибилла, похож на пресловутую овцу из басни, что жиреет, обитая меж двумя стаями волков. Положив руки на перила террасы, она сверху вниз глядела на окрестности города. На западе, насколько хватало глаз, раскинулось море, темневшее синевой ближе к тем местам, где начинается небо; подбегая ближе к Аскалону, волны бледнели, обретали прозрачную зелень китайского камня нефрита, а затем превращались в белоснежную пену, что накатывалась на пляжи неутомимым, неистовым прибоем, грызя и терзая берег, словно волчья стая.

Да и сам берег вздымался белыми волнами — песчаными волнами пустыни, что стремилась сюда с юга вместе с обжигающим дыханием Аравии. Южные ветры, бесплодные и беспощадные, завывали меж пустынных дюн, словно волки.

Между дюнами и прибоем подымал свои башни Аскалон. Столетиями городу приходилось отступать, а потому к югу и к западу его прежние границы были отмечены рухнувшими стенами, огромными плитами покрытого штукатуркой камня, что вставали, кренясь, на прибрежной равнине, словно вздёрнутые плечи великана. Остатки стен были погребены в песках, их омывало море, ветер источил их до гранитного остова. Однако наступление пустыни творило на берегу пляжи, на которых и рос город, а дыхание моря охлаждало нестерпимый пустынный жар; и на стыке двух враждебных стихий Аскалон процветал.

Город теснился вокруг бесчисленных своих колодцев и источников. Под лепечущими кронами пальм, на крикливых базарах, на многолюдных улицах, где люди жили и трудились так, как привыкли со времён Авраама и Исаака. Дома их были сложены из камня, помнившего ещё дни Рима; просторные общественные бани были украшены мозаиками, представлявшими сцены из жизни Александра Великого. Жители Аскалона говорили на языке, который копил иностранные слова, как торговец копит иностранные товары, и на базарах Аскалона встречались все народы и расы: чёрный как смоль абиссинец жарко торговался с рыжеволосым купцом-черкесом или узкоглазым желтокожим человечком в шёлковой шапочке.

Этот город, размышляла Сибилла, умел выживать за счёт противоположностей и извлекать выгоду из раздоров. Она всегда любила его больше всех других городов Святой Земли. Теперь он казался ей проповедью о её собственной судьбе.

Сегодня судьба её была темна и неопределённа. Она оторвала взгляд от города и повернулась к человеку, стоявшему рядом с ней на террасе.

   — Что сказал тебе мой брат?

Патриарх Иерусалимский был из числа прихлебал её матери. Звали его Гераклий, но заглазно весь двор именовал его Монтаржан, то есть «Гора Серебра», потому что всё, чего он ни касался, обращалось в деньги. Он был безупречно сложен, благоухал чистотой и благовониями, в безукоризненном богатом наряде, с расчёсанной и подстриженной бородой. И всегда улыбался.

   — Увы, дитя моё, — сказал он, — король не позволяет даже упоминать твоё имя.

Сибилла видела, какое удовольствие доставляет ему говорить это. Она прямо и твёрдо взглянула на патриарха.

   — Я надеюсь, ты так легко не отступился?

   — Моя дорогая, я был весьма настойчив.

   — Благодарю, святой отец, — сказала Сибилла и отвернулась, но от патриарха не так-то легко было отделаться; он высказал ей ещё не все дурные новости.

   — Король твёрд и непреклонен. Я слыхал и из других уст, как резко он обрывает любого, кто осмелится заговорить в твою пользу. Боюсь, принцесса, тебе больше нет места в его милости.