- Диус, я рискну предположить, о чём вы думаете. Правда, я мало знаю об этом, но невозможно совсем ничего не знать. Я… я очень хочу верить, что войны между нашими мирами не будет.

- Дэвид, побойтесь своих богов, о чём вы говорите. Какая война!

- Это не так уж смешно, если честно. Для войн порой достаточен любой малый предлог, говорит история многих миров… На самом деле, конечно, я хотел спросить - если Амина уедет, можете ли вместо неё стать учителем центаврианского для рейнджеров. Но сказал вот это…

- Амина учит рейнджеров центаврианскому языку?

- Языку, культуре, всему… Только вы могли б делать это вместо неё. Это очень важно, вы должны понимать, ваш мир столько времени был в изоляции, и неизвестно, сколько ещё будет, и чего будет стоить возведение мостов с нуля, если… если это затянется надолго?

- Я предпочитаю не рассматривать пессимистичные сценарии. Полагаю, Амина будет продолжать заниматься, чем занималась.

В голосе, наверное, уверенности было больше, чем внутри, но теперь непременно нужно сделать так, чтоб… Пусть это и покажется кому-то шагом против собственного мира, но пока сердце говорит, что это верный шаг - он будет твёрдым.

- А если бы… всё же случилась такая война? Что было бы тогда, Дэвид?

Он часто вспоминал потом эти сверкнувшие чистым безумием глаза, думая - не безумием ли он сам называл то, что их сроднило? Не сам ли он помогал взращивать безумие?

- Тогда я запру, свяжу, спрячу вас… но не позволю отправиться на эту войну. И сам стану вашим сторожем.

-Забавно… Нет, я знаю, что вы ненавидите войну. Но… Вы ведь помните, что вы сын военного?

- Помню. Очень хорошо помню.

Винтари как раз совещался с Шериданом по поводу его планируемого письма Дантории – поскольку Амина прямо и категорично не отказывала ему во вмешательстве, он решил всё же прибегнуть и к этому средству, и в достаточно резкой и непреклонной форме потребовать от Дантории «оставить в покое девушку, которую он планирует сделать своей невестой».

– Планировать и сделать – это ведь не одно и то же, так, господин Шеридан? Я выражаю намерение – и если Дантория сохранил остатки рассудительности…

В этот момент в кабинет вбежала Амина. Лицо её настолько ярко светилось радостью, неподдельным счастьем, что Винтари невольно встал, дабы приветствовать эту новость стоя.

– Всё разрешилось, господин Шеридан, ваше высочество! Разрешилось так, как мы и не ожидали… Совершенно правы те, кто говорит, что вселенная устроит для нас путь, если только быть честным и непреклонным в выбранном пути… Они оставят меня в покое. Я не нужна им больше. Как оказалось, я – незаконнорожденная!

– Впервые вижу, чтобы этому так радовались, - пробормотал Винтари, садясь.

– Но ведь это действительно чудесно! Какой-то недруг Дантории, да украсят боги его дни всеми благами, решил расстроить его брак, для чего взялся раскапывать скандальные тайны. Ну, о самом Дантории копать было уже неинтересно… и он взялся за меня. Уж не знаю, как он это сумел раскопать… Семейной тайной было то, что я дочь своего отца, но не своей матери. Тайной от меня в том числе… Отец в письме сейчас объяснил мне. Это было тогда, когда их с матерью отношения переживали глубочайший кризис. Отчаявшись преодолеть эту холодность, отец решил, что брак этот, несмотря на наличие двух моих сестёр, уже не спасти. Он уехал по каким-то делам в колонию, а по возвращении собирался развестись. Мать, хоть и не любила отца, отчаянно не хотела терять статус. И она сообщила ему, что беременна, хотя это и не было правдой. Она планировала купить ребёнка у каких-нибудь бедняков, хоть на время, но обман сработал бы. Но вышло даже лучше – умерла при родах служанка, с которой отец, уставший от холодности матери, состоял в любовной связи. Мать присвоила её ребёнка – то есть меня – выдав за своего. Верные ей слуги и врачи покрыли обман. После моего рождения отношения их потеплели, возможно, я напоминала отцу свою настоящую мать… Подозрения у отца возникли лишь через несколько лет. Дело в том, что по материнской линии в семье моей приёмной матери наблюдался специфический недуг – в возрасте от 12 до 16 лет с ними всеми, со всеми девочками, случались приступы длительных обмороков. Так было с моей матерью, и её матерью, и её сёстрами, и моими сёстрами. Но этого так и не случилось со мной. Отец встревожился, гадая, не означает ли это, что меня ждёт что-то ещё более страшное… Он пригласил других врачей меня обследовать… И постепенно выяснил правду. Он простил мою приёмную мать, потому что успел полюбить её, а от меня предпочёл скрыть правду. Теперь же, когда этот… доброжелатель… раскопал правду и предал гласности… Дантория, конечно, сказал, что не желает связывать своё гордое имя с ублюдками, и потребовал объяснений. Отец заявил, что это клевета, в которой есть лишь доля правды. Что моя мать потеряла только рождённого ребёнка и жестоко горевала из-за этого, и он принял в дом сироту, чтобы утешить её горе, и воспитал её как собственную дочь, что удочерение произведено по закону и я полноправный член рода Джани. И что теперь, конечно же, даже если Дантория принесёт извинения, он ни за что не даст согласие на мой брак с человеком, который поверил гнусной сплетне, и впредь будет тщательно и пристально изучать любого кандидата в мужья для своей приёмной дочери, потому что напрасно, как дворянин, считал, что каждый человек с именем есть человек с честью. Ещё и взыскал с Дантории и его доброжелателя приличную компенсацию… Я полагаю, ко мне ещё долго никто не посватается. И я не потребуюсь ещё долго никому из них… - Амина перевела дух после своей быстрой речи, и вдруг опомнилась, густо покраснела, - простите меня, пожалуйста, за то, что вывалила это всё на вас! Ворвалась, как неразумное дитя, да ещё и… о таком… Моя нескромность непростительна!

– Ничего в этом нет страшного, - улыбнулся Шеридан, - ты высказала то, что было у тебя на сердце, потому что не могла не поделиться… Потому что мы ведь не чужие тебе. Откровенность, в горе или в радости, сближает и очищает. Тебе нечего стыдиться, что бы ни происходило в твоей семье более двадцати лет назад – это дело прошлого, а ты живёшь здесь и сейчас. Здесь и сейчас, где не имеет значения, сколько веток на твоём родословном древе, а имеет значение лишь, кто ты сама. К тому же, твой род мастерски отразил нападки клеветников и проявил мудрость, избавив тебя от союза с недостойным. Быть может, не всё безнадёжно в ваших отношениях? Ты ведь планируешь теперь поговорить с ним?

– Да. Я собираюсь сделать это сегодня, он обещал позвонить… я хотела бы просить вас присутствовать. Потому что вы, это правда, не чужие мне.

Когда состоялся сеанс связи с Центавром, Винтари встал поближе к Амине – чтоб её отец видел его, чтоб, если они там всё ещё колеблются – это тоже могло послужить аргументом… Кроме него и Шеридана, в комнате присутствовали зет Рикардо и Тжи’Тен.

– Моя дорогая дочь… - голос пожилого центаврианина был тих, но Винтари мог поклясться, что в нём не было ни раздражения, ни тем более презрения, а скорее усталость, - наконец я вижу тебя, хотя бы на экране… Я должен многое тебе сказать, и не знаю, смогу ли… Я готовился к этому разговору долго – и всё равно не чувствую себя готовым… Я должен признаться тебе, что я, всегда последовательный в своих решениях и поступках, здесь претерпел слишком много… метаний и сомнений, испытал слишком много противоречивых чувств. Когда ты сбежала… Первое время я просто злился. Твоя мать могла бы подтвердить, нечасто можно увидеть, как я мечусь по дому, кричу и топаю ногами, но тогда был именно такой случай. Я был разгневан – и потому решил не искать тебя. «Ну и пусть уходит из нашего дома эта недостойная! – сказал я, - пусть, если так мало ценно для неё всё то, что я ей дал, пропадёт там в неведомых краях, погубит свою жизнь… Не стану ей мешать!» После того, как злость схлынула, меня охватила тоска… Ты всегда была светом моей жизни, Амина. Цветком весны в осени моей жизни, отрадой моей старости. Не каждый отец бывает так счастлив, любуясь, как растёт его дочь, радуясь её красоте и талантам. Ты знаешь, в жизни для меня было лишь две цели – благо моего города и благо моей семьи. Моего большого гнезда и моего малого гнезда. Я не считал, что должен замахиваться на большее, решать судьбы, вести народ… Каждый должен делать своё дело, кто-то большое, кто-то малое. Но я не считал, что моё дело – забота о моём городе и о моей семье – это мало. Это те кирпичи, из которого строится благополучие всего мира, и качество каждого кирпича определяет качество стены. И охваченный тоской, я всё спрашивал себя, в чём же была моя ошибка, что я сделал неправильно, или чего не сделал, что ты так поступила… И признаюсь, моё согласие на твой брак с Данторией было продиктовано, в немалой степени, желанием, чтоб он нашёл и вернул тебя, чтобы мы наконец смогли поговорить. Это было недостойной слабостью с моей стороны – что я не хотел заниматься этим сам, не хотел отступить от своей гордости… Сейчас я думаю о том, что, говоря, что ты погубишь себя, едва сам не погубил тебя ещё вернее и хуже… Сейчас, моё дорогое дитя, я хотел бы послушать, как ты там, какова твоя жизнь вдали от родного дома.