Нилли Аруилана пошевелилась. Ее глаза открылись. Она несколько раз быстро моргнула, потом нахмурилась и улыбнулась.

— Спи, девочка, — сказала Болдиринфа. — Когда ты проснешься, ты будешь снова полнД сил.

Нилли Аруилана сонно кивнула.

— Позови Таниану, — повернувшись к Синулаки-найн, попросила Болдиринфа. — Только Таниану.

Вместе с вождем в комнату ворвалось облако тревоги, которое тут же исчезло, стоило ей заметить произошедшие с Нилли Аруиланой перемены. Мгновенно к Таниане вернулась былая бодрость, а глаза засверкали. Болдиринфа слишком устала, чтобы выслушивать какие-либо благодарности.

— Да, дело сделано, — сказала она, — и сделано хорошо. Теперь разгони всю эту толпу. Девочке нужен покой. Потом дадите ей теплый бульон и свежих фруктов. Она поднимется и через пару дней будет как новенькая, я обещаю это.

— Болдиринфа…

— В этом нет необходимости, — перебила жрица.

Глаза девушки снова закрылись. Она погрузилась в глубокий здоровый, целительный сон. Вокруг нее мерцали ауры. Но Болдиринфа все еще видела заползающее поглубже раненое существо Гнезда, затаившегося внутри джика, мерцавшего подобно ноющей красной болячке, и она слегка содрогнулась.

Правда, она знала, что нанесла ему сокрушительный удар. Остальное за Нилли Аруиланой. И за Пятеркой.

— Помоги мне подняться, — сказала она, немного задыхаясь и почесав свою бровь. — Или попроси еще кого-нибудь помочь, если не можешь сделать это одна.

Таниана расхохоталась и с такой легкостью оторвала ее от скамейки, словно Болдиринфа была не ребенок.

За пределами комнаты, в сером каменном коридоре, где мерцали зеленые светящиеся шары, к ней подошел Хазефен Муери и взял за руку. С заострившимися чертами лица, он выглядел очень несчастным.

— Болдиринфа, она будет жить?

— Разумеется, будет. В этом никто никогда не сомневался.

Она попыталась продолжить движение. В этот день она побывала в глубочайшей из пропастей — занятие весьма дорогостоящее, печально сказывающееся на душевных силах. Поэтому у нее не было никакого желания стоять и болтать с Хазефеном Муери.

Но тот не отпустил ее. На его лице стала появилась неискренняя усмешка.

— Вы слишком скромны, — произнес Хазефен Муери. — Сам я мало разбираюсь в знахарском деле. До вашего прихода эта девушка умирала.

— Ну что же, теперь она не умирает.

— Я вам крайне благодарен.

— Надеюсь, что так.

Она довольно долго не сводила с него пристального взгляда, пытаясь понять, что стояло за его словами. У него они всегда носили двусмысленный характер. Даже когда он чихал — в этом было что-то дьявольское.

Болдиринфа никогда не находила Хазефена Муери приятным, и это ее тревожило, потому что она чувствовала неприязнь к без того отвратительному человеку; дело ухудшал тот факт, что он был сыном Толайри. Она любила Толайри так же, как собственную мать. И вот перед ней был Хазефен Муери — сообразительный, умный и красивый, до некоторой степени сердечный и своими блестящими полосами на черной шерсти очень напоминавший Толайри; но Болдиринфа не могла его любить. «Это все из-за его хитрости, — решила она, — его необузданного честолюбия». Откуда брались эти черты характера? Разумеется, не от Толайри. И не от отца — сурового и простого бенгского воина. «Да, — сказала она себе, — у богов тоже есть свои тайны. Каждый из нас — особая тайна богов».

— Вы же знаете, что я ее люблю, — мягко признался Хазефен Муери.

— Как и все мы, — пожала плечами Болдиринфа.

— Я имел в виду другое.

— Да. Разумеется, да.

Его глупость огорчала ее. Неужели Хазефен Муери не знал, насколько странной была девушка, которую, как он утверждает, любит? Теперь он должен был уже подозревать, что она избрала себе в любовники Кандалимона. И это после того, как отвергла предложения первых молодых людей города. Правда, Кандалимон мертв; возможно, Хазефен Муери уже не считает его важным препятствием на своем пути. Но что он скажет, когда узнает, что у него есть другой, более сильный соперник — не кто иной, как сама Королева джиков? О, с каким ужасом он отвернется! Но чтобы узнать об этом, ему придется снестись с Нилли Аруиланой; а в том, что у него появится такой шанс, Болдиринфа сильно сомневалась.

Она медленно направилась к наружней двери.

— Могу я обменяться с вами еще парой фраз? — спросил Хазефен Муери.

— Если проводишь меня. При моих размерах стоять на одном месте неприятно.

— Позвольте я понесу сумку.

— Сумка — моя священная ноша. Что ты хотел сказать мне, Хазефен Муери?

Она предполагала, что это снова будет касаться Нилли Аруиланы. Но вместо этого он сказал:

— Болдиринфа, вам известно, что вокруг мертвого джикского эмиссара начинает зарождаться что-то вроде культа?

— Да, я знаю, что в его память создано что-то похожее на алтарь.

— Это больше чем просто алтарь. — Он нервно облизнул губы. — У меня есть сообщения от стражников. Дети молятся на него. И не только дети, но все началось с них. Они достали кусочки его одежды и вещи из его комнаты, каким-то образом сохранившиеся после его смерти. Болдиринфа, они делают из него бога!

— Разве? — безразлично бросила она. — Ну что ж, такие вещи порой случаются. Пусть так, если им нравится. Для меня это ничего не меняет. Для меня всегда хватало Пятерки.

— Не ожидал, что вы станете поклоняться Кандалимону, — ядовито произнес Хазефен Муери. — Но неужели вас это совсем не волнует?

— Почему это должно меня волновать?

— Болдиринфа, неужели вы не понимаете, что они превозносят мальчишку, который в душе был наполовину джиком — даже больше, чем наполовину, — как одну из могущественных фигур города! Они ищут его покровительства. Они хотят руководства. Неужели вы действительно хотите, чтобы в городе появилась новая религия? Новое священное лицо, новые храмы, новые идеи и тому подобные последствия? Пока Кандалимон был жив, он проповедовал им Гнездо-чушь и предлагал вместе отправиться л Гнездо. И детям это нравилось. Они проглатывали это. У меня есть верные доказательства. Что если это — этот культ — попадет под контроль кого-нибудь, кто сможет продолжить начатое Кандалимоном? Неужели мы вдруг полюбили джиков и будем молить, чтобы они полюбили нас? Неужели исчезнут Накаба и Пятерка? Вы слишком небрежно к этому относитесь, Болдиринфа. Это принесет несчастья, подобно необузданному пламени, распространяющемуся по высушенным равнинам. Я чувствую это. Вы знаете, что в подобных вопросах я обладаю долей проницательности.

Его лицо пылало, янтарные глаза, сверкавшие лихорадочным возбуждением, напоминали отполированные стеклянные бусины. Можно было не сомневаться, что что-то действительно подсказывало ему. Она не могла вспомнить его таким взволнованным. Для Хазефена Муери было несвойственно столь открытое проявление эмоций.

В тог момент ей только не хватало этого бешеного взрыва. Она еще не могла отойти от потрясения из-за увиденного в душе Нилли Аруиланы, ей хотелось вернуться в монастырь и отдохнуть. Спокойный обед с милым, старым Стэйпом, пара бутылок вина и кровать… да…

«Пусть все идет своим чередом, — решила она. — Новые культы, новые боги, что угодно. Я сегодня здорово поработала. Я устала. Я хочу полежать».

— Возможно, ты сильно преувеличиваешь, — холодно произнесла она. — Да, дети любят Кандалимона. Он сумел их удивить. Он рассказывал им интересные истории. И теперь они оплакивают его. Они приносят его душе жертвы. По дороге сюда я видела это — невинный жест, воспоминания и ничто больше. Через несколько дней все пройдет. Он станет частью истории, Креш внесет это в свои летописи, и все закончится.

— А если вы неправы? Если вместо этого произойдет революция? Что тогда, Болдиринфа? — Он возбужденно взмахнул руками.

Но с нее было достаточно.

— Хазефен Муери, если тебя тревожат подобные вещи, поговори с Танианой, — сказала она. — Я толстая и старая — слишком толстая и слишком старая, — так что какие изменения ни произойдут, если это вообще случится, я вряд ли стану их свидетелем. А если и увижу, то выдержу и это, потому что за свою жизнь столько повидала, что ты даже представить не можешь. Позволь я теперь пойду. Может, Муери даст тебе успокоение? Или, если хочешь, Накаба? Для меня все боги едины.