— Здравствуй, скворушка, я — хан Шахдар.

Скворец бесстрашно и доверчиво сел к нему па колени, и Безбородый, погладив его, снял с его шеи бумагу. А скворец взмахнул уставшими, запотевшими крылышками и поднялся ввысь.

— Постой, скворушка, куда ты? — спросил Безбородый: жадному скряге захотелось завладеть говорящей птицей.

— Тороплюсь обратно, тороплюсь обратно, — прокартавил скворец и улетел.

А Безбородый развернул бумагу, стал читать. «Уж не от куриц ли это письмо? — подумал он. — Буквы-то нацарапаны кое-как!» С трудом: он разобрал слова, написанные коряво, а звучащие ладно:

«Великий хан Шахдар, для народа божий дар, с благодатью на челе, тень бога па земле, победоносный владыка престола и печати, венца и рати! Пишут тебе твои рабы Асад и Шадман, которым неведом обман. Выполняли мы твою волю, скакали по чистому полю, твои лазутчики, ветра попутчики. А рубежи твоей державы таковы, что не поймешь, где твоя страна, где Рейхана, где твоя, где его охрана, — речки извилисты, горы увалисты. Вот и захватили нас всадники хана Рейхана, связали нас, привели к своему властелину, и познали мы горькую кручину. Приказал Рейхан бросить нас в подземелье, возвел на нас напраслину: мол, убили мы его сына Махмуда… Откуда такая напасть, откуда? А вины на нас нет, который год мы томимся в подземелье, пьем тоски ядовитое зелье, кувшин воды и ячменная лепешка на двоих — наша дневная еда, пропали наши молодые года! Вызволи нас, милостивый хан, чтобы твои рабы Асад и Шадман вернулись на родину, к старухе матери, сыновьями оставленной, горем раздавленной!»

Давно знал Безбородый, что Асад и Шадман не изменники, что сохнут они в подземелье у хана Рейхана, чей сын, отрок Махмуд, неожиданно исчез, а может быть, погиб. И вот прилетел индийский скворец, редкостная говорящая птица, которая пребывает только в домах родовитых и богатых, прилетела эта птица с письмом от сыновей Каракуз, его прежней соседки, чей дом он присвоил себе. Почему скворец помогает Асаду и Шадману? Куда он улетел? А вдруг хаи Шахдар услышит его картавую речь? Конечно, беда не так велика. Узнав о письме, хан, быть может, громко рассмеется, скажет: «Ну и хитер же ты, Безбородый, ну и пройдоха!» Рассмеется, легко, благосклонно ударит и простит его, своего старого соглядатая. Но может случиться и так, что хан разгневается, а гнев хана кончается виселицей. Так думал Безбородый, и эта дума была его первой тревогой.

Второй его тревогой был Сакибульбуль. Вес больше и больше хап Шахдар доверял главному конюшему, разговаривал с ним не только о делах конюшни, но и о делах державы, ибо Сакибульбуль был умен и честен, а даже самому жестокому, самому коварному владыке иногда может понадобиться слуга честный. И потому еще доверял хан Шахдар Сакибульбулю, что никто в городе не любил главного конюшего. Все помнили, что началом возвышения знатока лошадей была казнь почтенного маслобоя Равшана, ужасная смерть Биби-Хилал, заживо погребенной в могиле, а разве Сакибульбуль не был причастен к этому? Зло, совершенное ханом и его слугами, может забыть один человек, могут забыть десять человек, но его не забывает народ, ибо народ всегда памятлив.

Не забыл это зло и Сакнбульбуль. Он служил хану-убийце, и все это знали. Но служил он кривде ради торжества правды, и об этом знал он один. Он пал так низко, что служил хану наравне с презренным Безбородым, но надеялся Сакнбульбуль, что поднимется когда-нибудь высоко, до самой вершины добра. Он верил, что сбудутся слова, которые некогда сказала пери Кария, что колесо судьбы изменит свое вращение, что заблистают доброе дело и славное имя Гор-оглы.

Сакнбульбуль верил в это и сомневался, ибо где вера, там и сомнение. И не легче человеку оттого, что вера постоянна, а сомнение кратковременно.

Три года не было вестей от Биби-Хилал, и, хотя колесо времени движется поспешно, — хоть одну соринку могло бы оно сбросить со своего обода, хоть одну весточку доставить о сыне слепца и о крылатом коне.

Иногда, по вечерам, когда во дворце Шахдара гремело веселье, когда хан хмелел от вина и звона лютни, от своей жестокости и людской тупой покорности, Сакибульбуль, незаметно для пирующих, покидал дворец и верхом двигался по темному, уснувшему городу. Одна цель была у него — дом Равшана, принадлежавший теперь Безбородому. Соглядатай, владелец многих домов, не жил в этом доме, за домом присматривал его слуга. Сакибульбуль, приблизившись к дому, чего-то ждал, но безмолвно было за высокой желтой стеной, не подавала о себе вести Биби-Хилал, и порос травой тот холм, где, как все в городе думали, была могила заживо погребенной.

Настал один из таких вечеров, полный запаха молодых растений, и кизячного дыма, и нестройного шума, в котором все же различались рев осла, неторопливый бег воды в арыках, чей-то прерывистый крик, сонное бормотание тополей и далекий, замирающий звон лютни.

Сакибульбуль, приближаясь к дому, неожиданно услышал удары конских копыт и визгливую брань. Ворота были открыты, мелькало и прыгало пламя, и зто тоже было неожиданпо: во всех домах Безбородого ворота отпирались редко.

Сакибульбуль въехал во двор и остро почувствовал, как что-то ударило его в самое сердце. Он увидел Гырата: знаток лошадей сразу узнал крылатого копя! На коне высился молодой всадник, одетый беднее самого последнего раба, но и в лохмотьях он казался стройным и сильным. Холм, где когда-то заживо похоронили Биби-Хилал, был разрыт копытами коня. Слуга Безбородого, держа в руках светильник, бегал вокруг всадника, спокойно и величаво восседавшего на коне, и кричал, задирая вверх голову:

— Разбойник! Вор! Как смеешь ты бесчинствовать в доме высокородного Безбородого, приближенного хана Шахдара! Сын собаки, четвертовать тебя мало, колесовать тебя мало!

Молодой всадник как бы не слушал этих оскорблений, они, казалось, были для него не громче комариного писка.

Слуга, увидев Сакибульбуля, упал к ногам его копя и сказал:

— Почтенный господин, сам господь прислал тебя к нам! Уведи в тюрьму этого злодея, ворвавшегося в дом моего достойного хозяина: через стену перепрыгнул его разбойный конь! Открыл я ворота, гоню его, а он и не слушает меня. Накажи преступника, о главный ханский кошоший, знаток лошадей!

Всадник, который, как за чарованный, смотрел на дом, на разрытый холм, внезапно вздрогнул, пристально и радостно взглянул па Сакибульбуля и произнес:

— Отец мой, если вы тот, кого именуют Сакибульбулем, кого величают знатоком лошадей, то я пойду за вамп, куда вам будет угодно!

— Покинем этот дом, джигит: нельзя вступать в чужое жилье ночью, без спросу хозяина, — сказал Сакибульбуль, запинаясь еще более, чем обычно. И еще сказал, когда они выехали на улицу: — Я узнал твоего коня, джигит: это Гырат, крылатый конь мальчика Гор-оглы. Скажи мне, как ты завладел таким конем?

— Я Гор-оглы, — ответил всадник. — Не в чужой, а в свой дом я вступил, и вступил как хозяин.

— Значит, не только Гырата, но и имя отнял ты у трехлетнего мальчика, — сказал Сакибульбуль с горечью, волнением и с какой-то неясной надеждой, ибо не хитрость и жадность, а смелость и простодушие были написаны на молодом лице незнакомого джигита. А в глазах джигита было само детство.

И сердце знатока лошадей забилось, когда он услышал слова:

— Я Гор-оглы, который живет три года на земле, живет благодаря вам, отец. У вас есть примета, вы говорите запинаясь, — об этом мне сказала моя мать Биби-Хилал. А у меня нет никаких примет, чтобы доказать вам, что я — зто я, и единственное мое доказательство — мой правдивый рассказ.

— Будь гостем моего дома, — промолвил изумленный Сакибульбуль, — я выслушаю твой рассказ, джигит Гор-оглы!

Когда, за скатертью с угощением, узнал Сакпбульбуль о жизни мальчика и Биби-Хилал в пустыне, когда он обнял и крепко поцеловал долгожданного, милого гостя, показалось главному конюшему, что радость жизни, что ее правда и ее молодость снова вернулись к нему. Он сказал:

— Вижу я, сыпок, что сбывается предначертание, записанное в книге судьбы. Ты воздвигнешь город в пустыне, город для бесправных, бездомных и безродных, и ты назовешь его Чамбилем в честь чамбильских гор, ты сделаешь зто, ибо чудо жизни, давшее пустыне воду, дало тебе, трехлетнему ребенку, силу и стать юноши. Да, ты воздвигнешь город свободы, и я поселюсь в нем, я покину постыдную службу у хана-убийцы, я буду служить не хану, а людям, не высокородным, а равным. А если говорить о тебе, мой мальчик, то ты прав: ты должен освободить двух воинов, сыновей женщины, приютившей твою мать и тебя в пустыне. Один только Безбородый знает, где сейчас находятся зти воины, и мы сделаем так, что вынудим Безбородого тебе помочь. Пойдем со мной.