— Ты-то сам давно ли достиг возраста мужчины?

— Не знаю. Кажется мне, что у дивов нет возраста. Голова у меня болит от твоих расспросов, человеческий детеныш. Хватит болтовни, садись на меня!

Гор-оглы взобрался па Афсара, и тот полетел на противоположную гору. Он опустился в ущелье, у входа в пещеру, заваленную камнем. Див отодвинул камень свойм мохнатым плечом, вошел вместе с мальчиком в пещеру и сказал:

— Здесь находится то, что убивает.

Афсар разворошил прошлогоднюю сухую траву, и, как бронзовый полумесяц, засверкал в пещере исполинский лук. Рядом лежал колчан со стрелами, длинными, как копья.

— Этот бронзовый лук, — сказал Афсар, — эти двуострые стрелы принадлежали Белому Диву, царю всех дивов. Когда-нибудь я тебе расскажу, как досталось мне оружие Белого Дива.

Воинственная душа мальчика запылала при виде бронзового лука. Гор-оглы воскликнул:

— Позволь мне выпустить хотя бы одну стрелу, добрый Афсар!

Див так расхохотался, что от хохота его чуть было не обвалилась пещера.

— Да не поднимешь ты бронзовый лук, букашка ты моя! В нем весу четырнадцать батманов, он тяжел, как семь верблюдов! Попробуй, сам убедись.

Но Гор-оглы, к изумлению дива, поднял четырнадцатибатманный лук. Умело, как будто лучником он был всю свою жизнь, мальчик вставил стрелу. Он вышел из пещеры, за ним — Афсар, который, еще не веря своим глазам, радостно бил руками но бокам, поросшим шерстью. Гор-оглы натянул тетиву и пустил стрелу вверх, и стрела сбила макушку чамбильских гор. Снежная лавипа обрушилась на землю, и тигр в ужасе выбежал из своей засады. Гор-оглы снова натянул тетиву, стрела прянула, вонзилась в сердце тигра, и тигр упал, пораженный стрелой, как молнией. А Гор-оглы сказал:

— Живое живет не за счет живого, а ради живого. Тигр рождал смерть, поэтому я его убил.

С того дня Гор-оглы стал владельцем богатырского лука. Биби-Хилал заплакала слезами счастья и гордости, когда увидела этот лук в руках своего сына.

— Ты стал воином, трехгодовалое мое дитятко, — сказала она, обнимая мальчика и едва доставая до богатырской его груди. — Вижу, что исполнится предначертание судьбы: станешь ты посохом для слабых, приютом для бездомных, отцом для сирот, сиротинка ты моя!

А Каракуз, шамкая, запричитала:

— Твой-то сын стал воином, а где мои сыновья, мои воины, где, на какой далекой земле, гниют их дорогие косточки? Семь лет прошло, а их нет как нет!

— Душа моей души, — сказал Гор-оглы своей матери, — пришло мое время, пора мне приняться за дело, предначертанное судьбой, пора мне воздвигнуть город для бессильных и бездомных, чтобы он стал городом счастливых и свободных. Здесь вырастут жилища и сады, заколосятся поля, зазеленеют деревья, засверкают цветы. Это сделают люди, которые придут сюда на мой зов. И пусть первыми из этих людей будут сыновья нашей Каракуз. Сердце мне говорит, что они живы. Я освобожу их. Только скажи мне, тетушка Каракуз: с кем они воевали, в какой земле они томятся в плену?

— Да будет удача твоему доброму делу! — воскликнула Каракуз. Давно уже косноязыкая старуха не слышала таких радостных слов. — Но откуда мне знать, бедной женщине, где мои дети горюют в плену, против какого хана они воевали?

— Это знает Безбородый, ханский соглядатай, — сказала Биби-Хилал. — Но рано тебе, мое дитятко, тягаться с сильными и коварными сего мира. Подожди, когда ты достигнешь возраста мужчины.

Тогда вмешался в беседу Афсар, к дикому виду которого женщины давно привыкли:

— Если Гор-оглы поднял бронзовый лук Белого Дива весом в четырнадцать батманов, если он сбил стрелой снежную макушку чамбильских гор, то это означает, что ни один мужчина из числа человеческих существ с ним не сравнится. Полетел бы я над пустыней, доставил бы Гор-оглы в город хана Шахдара, да не могу: мы, дивы, не любим городов.

— Я поеду на Гырате, — твердо сказал Гор-оглы. — Пришло и его время, время стать богатырским конем, время подвигов. К тому же Гырат знает дорогу в тот город, во глубине земли которого я родился. А тебя, Афсар, попрошу об одном: останься с женщинами до моего возвращения, поспи месяц или два, если хочешь.

Афсар ответил:

— Ты-то разумей, ты-то знаешь, когда пришло время твоих подвигов, а я, глупый див, не знаю, когда приходит время моей спячки. Засну — хорошо, а нет — буду помогать женщинам, благо нет поблизости моих собратьев-дивов, которые бы смеялись надо мной.

Гор-оглы накинул на Гырата седло, то самое седло, которое служило ему колыбелью в лачуге посреди пустыни. Было оно люлькой ребенка, а теперь будет постелью воина под покрывалом неба. А Гырат увидел себя под седлом в зеркале родника, увидел, что oн впрямь стал богатырским конем. Еда пустыни и вода пустыни вернули ему прежнюю силу. Вот он стоит, готовый к дальней, трудной дороге. Ноздри его то пышут, как пламя, то закрываются, как закрывается крышкой котел. Бедра его подобны бедрам серны. Вот он ест нещедрую траву и ячменные зерна, и зубы его мелют зерна и издают шум, напоминающий шум мельничного жернова. Хребет его похож на спину зайца, хвост, извивающийся, как змея, гладок, шелковист. Высокая, стройная шея такова, что ею гордился бы павлин. Все в нем соразмерно и совершенно: и голова, и ноги, а тело его поворотливо и упруго. Он поводит глазами, как орел, а когда он ступает, то ступает тревожно, как алчущий лев, а когда летит, он летит, как вихрь пустыни!

Гор-оглы подошел к нему и сказал, обняв его павлинью шею:

— Душа моя, око мое, скакун мой Гырат, расправь крылья, доставь меня в город, на чьей земле был убит мой отец и в чьей земле я родился!

Биби-Хилал произнесла благословение сыну:

— Мальчик мой, да будет твой первый подвиг на благо людям. Ты никогда не видел городов, ты вырос в пустыне, не полагайся па свой незрелый ум. Найди Сакибульбуля, главного ханского конюшего. Он помог тебе, когда ты родился, он дал тебе имя, поможет и на этот раз, даст тебе добрый совет.

Гор-оглы вскочил в седло. Гырат расправил крылья и взвился над пустыней. Афсар воскликнул ему вдогонку:

— За таким конем и дивам не угнаться!

…Лети, лети, Гырат, над пустыней, скачи, скачи, богатырский конь, по неприступным скалам чамбильских гор, спеши, спеши, крылатый скакун сына слепца, к городу хана Шахдара, а мы посмотрим, что творится в этом городе, пора посмотреть, ибо мы его не видели три года.

За эти годы соглядатай вошел в еще большую силу при хане. Да иначе и быть не могло. Когда растут поборы, когда растет число казней, когда растет число узников, тогда растет и недовольство людей, а когда растет недовольство людей, растет сила ханского соглядатая.

Двести домов было теперь у Безбородого, двести домов, некогда принадлежавших казненным, изгнанным, закованным в кандалы, двести богатых домов, окруженных плодовыми садами. Но по-прежнему Безбородый ходил в грязном халате, утирал засаленным рукавом сопли, не гнушался беседой с простолюдинами в чайхане, ибо эта беседа приносила им горе, а ему прибыль. По-прежнему прикрывал он голову выцветшей тюбетейкой; только заметили люди, что прибавилось число жемчужин, нанизанных на единственный волосок на его подбородке. И еще заметили люди, что не так часто хихикал теперь Безбородый, что, несмотря на свое богатство и силу при ханском дворе, тревожился о чем-то соглядатай.

Двести домов было у него, а тревог — две.

Однажды, когда хан Шахдар пребывал в конюшне, любуясь и гордясь разномастными скакунами, залетела в его дворцовый сад, не спросив разрешения у стражи, не пугаясь поднятых копий, необычайная, маленькая птица. Видимо, прилетела она издалека, пот блестел на ее крылышках, а между ними белела бумага величиной с ладонь.

— Хан Шахдар, хан Шахдар, — прокартавила птица, — прочти письмо!

А в саду, дожидаясь хана, сидел Безбородый. Он сидел, как бы отдыхая душой в благодатном саду, но душа его была похожа на суму, полную наветов и клеветы. Двести никчемных лет прожил Безбородый на земле, видел многое — и сразу признал в этой говорящей птице индийского скворца. Решил он похвастаться, если пе перед людьми, так перед птицей, и сказал: