Сакибульбуля слушали не только простолюдины, но и знать. Один из вельмож, хранитель казны, встал рядом с главным конюшим и, показывая на него золотым ключом, с которым и во сне не расставался, пронзительно закричал:

— Правоверные, пусть слова этого безбожника пролетят мимо ваших ушей, он сошел с ума, не верьте ему!

— Вот теперь-то я ему и поверил! — воскликнул Аваз. — Мы покинем этот город лжи и насилия, мы пойдем в пустыню, к Гор-оглы, в город справедливости. Здесь есть вода, но мы гибнем от жажды, мы жаждем свободы!

И все люди поверили Сакибульбулю, ибо они хотели ему поверить, и двинулись по направлению к пустыне. У кого были две овцы, повел овец, у кого была одна корова, повел корову, у кого была одна лошадь, сел на лошадь, у кого были костыли, пошел на костылях, у кого ничего не было, пошел с надеждой. Но даже у самого нищего была ноша: мешок из козьей шкуры. Велел Сакибулъбуль ничего не брать из ханской казны, только лошадей и верблюдов увел главный кошоший и нагрузил их пустыми бурдюками, пищей в переметных сумах, а также всевозможными семенами. А на семи самых крупных верблюдах был навьючен самый ценный груз — не золото, не серебро, не драгоценные камни, а знание, заключенное в древних книгах.

Дворцовая стража и знать с бессильным гневом смотрели на уходящий народ. Людей возглавил Сакибульбуль, а помощниками его стали Аваз-мясник, Заман-водонос в туркменской папахе, гончар Тулак, родом таджик, охотник Хидирали, родом каракалпак, табунщик Баталбай, родом киргиз. И путь их впереди, и речь о них впереди.

Дойдя до чамбильских гор, наполнили они бурдюки и мешки из козьей шкуры холодной родниковой водой и вступили в жаркую пустыню.

Вначале шли весело, шли целый месяц. В бурдюках была вода, и шатры можно было разбивать в тени камыша, и земля разговаривала с ними то на языке коленчатого ковыля, то редкими кустиками таволжника, то запахом полыни, то упрямыми корешками лебеды. Кое-где, как стеклянные осколки, поблескивали на солнце соленые озерца, иногда быстро пробегали пестрые ящерицы, и они тоже были милы людям, ибо это жизнь торжествовала над смертью.

А потом исчезли и заросли камыша, и растения, эти неприхотливые пустынники, и воды осталось мало в бурдюках, и земля перестала разговаривать с людьми. Уже ничто не могло жить па земле, кроме красных песков, и пески, подобные скоморохам, только изображали все, что дает жизнь: то они бежали мягкими волнами, подражая воде в реке, то шумели, как трава иод ветром, то щедро наполняли собой ямы, как пшепич-ная мука наполняет мешки. И тогда-то люди увидели город: многобашенный, с розовыми строениями и лазоревыми куполами, он занимал полнеба и блестящими окраинами опускался к земле, постепенно в ней растворяясь.

— Чамбиль! Чамбиль! — пронеслось по толпе, от ряда к ряду.

Аваз-мясник вопросительно посмотрел на Сакибульбуля, и тот сказал:

— Друзья мои, Чамбиль мы сотворим сами, а то, что расстилается вдали, не город, а марево, обман пустыни, не жизнь, а видимость жизни, не творение, а призрак творения, как волны песка являются призраками речных волн. А наш путь — не к призракам, наш путь — к жизни, он долог и труден.

И люде и животные пошли дальше, но уже казалось нм, что не сами они идут, а пустыня их кружит, что ноги не отрываются от земли, а земля вместе с ними не то кружится, не то стоит па месте. Силы иссякали, зной одурманивал, потрескавшиеся губы горели, вода едва-едва прикрывала дно бурдюков, и ее по капелькам давали только малым детям. Утренняя прохлада, столь приятная всем людям, уже не радовала их, так как была предвестницей душного, тяжкого зноя. Настало, однако, такое утро, которое обрадовало людей: что-то заблестело посреди пустыни влажным и зыбким блеском.

— Вода! — опять пронеслось по толпе, и опять джигит Аваз, чей молодой румянец покрылся густой пылью, вопросительно и недоверчиво посмотрел на Сакибульбуля, но на этот раз Сакибульбуль не промолвил ни слова, а припал к влаге. И люди, и животные, и старики, и дети, и мужчины, и женщины, молча, не глядя друг на друга, стали пить воду родника. Это был тот самый родник, который пробился из-под посоха Царя-Нище го.

Заман-водонос, родом туркмен, привыкший к сухой пустыне, первым утолил жажду, поднял голову вверх и воскликнул:

— Опять марево обманывает нас, оно движется всадником на крылатом коне и старцем с посохом!

Но то было не марево, то Гор-оглы и Царь-Нищий двинулись навстречу людям. Гор-оглы ждал их, ибо понимал, что Сакибульбуль придет к нему не один. Хотел было Гор-оглы взять с собой дива Афсара, чтобы тот, падая с высоты, пробивал своими боками землю, из которой поднималась бы вода, нужная людям. Но, вспомнив, как испугались дива Асад и Шадман, подумал, что, если так испугались воины, закаленные в битвах, то что же станет с женщинами, с детьми, когда они увидят огромного мохнатотелого великана? И тогда сделал он своим спутником Царя-Нищего, богатого мудростью и знанием.

Крепко обнялись Гор-оглы и Сакибульбуль, и все люди стали обнимать и ласкать юного богатыря и его крылатого коня, и раздались возгласы: «Так вот он каков, наш Гор-оглы, посох для слабых, приют для бездомных, лекарство для недужных, отрада для горемык, влага для жаждущих!»

Опять наполнились бурдюки водой, опять люди двинулись в путь, ноги их укрепились силой, а сердце — надеждой. Гор-оглы полетел иа Гырате, а Царь-Нищий, опережая всадника, устремился с посохом по земле. Царь-Нищий узнал из древних книг, что когда-то в пустыне была вода, и он пробивал зеленым посохом землю в тех местах, что были названы в книгах, и вода поднималась из глубины безлюдной земли, чтобы напоить людей.

Так минуло еще пять месяцев, и люди пришли к сорока родникам, огражденным валунами. Показалось им, что какая-то скала с очертаниями человека, покрытая мохом, взлетела ввысь: это див Афсар испугался людей и удалился в пустыню.

А люди начали строить город Чамбиль, город равных, и наставником их и советчиком был Сакибульбуль. О том, как они строили свой город, город без ханов, — а строили они его семь лет, — рассказано в песне. Поет эту песню и старик в чайхане, и земледелец на хлопковом поле, и ткачиха за ткацким станком, и гончар за гончарным кругом, и чабан на пастбище, — поет о том, как расцвели в Чамбиле сады, заколосились поля, поднялись дома, как люди зажили в довольстве, не делясь на господ и слуг, на богатых и бедных. Пожилые радостно старились, молодые мужали, дети росли, и весело было людям считать годы, ибо начался новый, счастливый век, век Гор-оглы, век свободы.

Из песни ни одного слова не выкинешь, но прибавить к ней слово можно. Например, слово о Безбородом. Он был единственным слугой в благословенном Чамбиле, слугой двух женщин, которым причинил столько горя, и этим он отличался от всех жителей Чамбиля. Отличался он еще и тем, что волосок на его подбородке по-прежнему был украшен жемчужинами, а чамбильцы не носили ни колец, ни запястий, ни дорогих камней, ибо красивым не нужны украшения.

Казалось, и Безбородый преобразился в городе справедливости. Стал он тихим, трудолюбивым, подолгу беседовал с Каракуз и Биби-Хилал, рассказывал им о своей прошлой нечистой жизни, осуждал ее, клеймил бессовестных и продажных, хвалил честных и совестливых. Он теперь не хихикал, не утирал рукавом сопли, чтобы казаться человеком простоватым, с придурью; ведь отныне ему не надо было ни обманывать, ни клеветать.

Однажды, когда в дом Гор-оглы пришел Царь-Нищий, Безбородый спросил его:

— Ты, которого считают сведущим и мудрым, ты, чьим советам внимают все чамбильцы, знаешь ли ты притчу о шахе, о его вельможе и о том, как этот вельможа сначала разрушил селение, а потом восстановил его?

— Я знаю эту притчу, — сказал Царь-Нищий. — Я знаю и то, куда ты клонишь. Видимо, не по душе тебе, соглядатаю, город Чамбиль, город равных.

— Что это за притча, Безбородый? — спросил Гор-оглы… — Расскажи нам, ибо мы не знаем ее.