Дамы тоже уже собрались в гостиной и, поглядывая на шагистику Васюкова, тоже с очевидным нетерпением ожидали начала игры.

Между тем, гномы уже начинали подбираться к моему нутру, и мне необходимо было очередной таблеткой подавить их кровожадность.

Впрочем, тут мне в голову пришла одна мысль. Все, кроме прислуги, собрались в зале, и этим грех было не воспользоваться.

Что ж, сударь Беяз Шаула, отмычками орудовать, ей-ей, не вы один умеете! А уж как виртуозно это умел Савелий Игнатьевич Лежебоко! С этой мыслью я незаметно покинул …………………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………..………………………………………………………………………………………………………

Две следующие затем страницы рукописи были почему-то залиты водой, строки совершенно расплылись, лишь в некоторых местах процарапывались обрывки фраз, как то:

— …от напряжения даже забыв о своих гномах…

— …Господи, а это еще что?!..

— …сколько ж всяких снадобий!

— …открывая крышечку…

— …Боже, какая красота!..

— …Да неужто же?!.. Ах, вот оно, оказывается как!.. Вот уж не ожидал!..

— …Нет, нужно сделать кое-что еще…

— …И в вашем нумере тоже поглядим…

— …любопытно бы узнать…

— …Впрочем, при нынешнем развитии методов… возможно и это…

— …Да, да, помнится, в подобных случаях нужен гуммиарабик…

— …А это что за бумаженция?.. Ну-ка, мы ее… Не забыть потом положить на место…

— …и с чувством исполненного долга…

[Явно здесь Петр Аристархович сделал для себя некие немаловажные открытия, но неумолимое время и печка, возле которой хранились эти листы, свершили свое дело[18].—Юрий Васильцев.]

<…> и с чувством исполненного долга я наконец вернулся в свой нумер, где таблетками подавил голод своих гномов, после чего мог без мук дожидаться предстоящего вечернего пети-жё.

А покамест я развернул найденную мною в том нумере бумаженцию. Это была страница из какого-то журнала, вырванная весьма не аккуратно. Вот она.

…и именно, в ту глубоко феодальную пору, примерно в середине XVI века, в некоторых германских княжествах возникает организация под названием «Тайный Суд». Подчеркнем, что речь идет о временах, когда самого понятия о честном суде и о справедливости в обществе фактически не существовало, все держалось на так называемом «феодальном праве» (т. е. на праве феодалов творить над представителями трудовых классов любой произвол), и только обратившись в этот самый Тайный Суд, простые люди получали хоть какую-то возможность добиться возмездия.

…Звание члена Тайного Суда, так же, как и звание палача этого суда, было наследуемым и переходило исключительно от отца к сыну…

…Как правило, выносился смертный приговор, обозначенный одним из пяти слов: «Stock» («палка»), «Stein» («камень»), «Strick» («веревка»), «Gras» («трава»), «Grein» («страдание»), поэтому символом Тайного Суда были пять букв — SSSGG, — наводившие ужас на каждого, кто попадал в его сети…

…и этого барона, приговоренного Тайным Судом, на другое утро нашли прибитого деревянным колом к земле, так как приговор гласил: «Палка» («Stock»)…

…там и обнаружили садиста-виконта с размозженной камнем головой. («Stein»!)

…Однако вскоре маркиза нашли. Он был повешен, ибо в приговоре значилось: «Веревка» («Strick»)

…и там, в пещере, этот польский магнат был вынужден питаться одной травой, пока не скончался от голода и страданий («Gras» и «Grein»)…

«Господ Боже, — подумал я, — какие бредни в нынешних журналах печатаются». Затем (снова же воспользовавшись отмычкой) вернулся в тот нумер и положил листок на место.

До нашего пети жё оставалось еще часа четыре, и я ……………………………………………………………………………………………………

L’amour et la mort[19].

(Признание в убийстве)

Все уже расселись по своим местам, а господин Васюков (буду пока называть его так) все еще продолжал мерить шагами пространство гостиной, видимо, обозначенное им как подиум.

— Ну же, Иван Иванович, — подала голос госпожа Евгеньева, — все в сборе и все в нетерпении. Давайте-ка, давайте — отрабатывайте ваш фант!

— Да, да, — вставил Львовский, — лично мне весьма любопытно, как вы выкрутитесь.

Васюков театрально поклонился:

— Что ж, господа… Только вы, наверно, думаете, что я, наподобие того Фердыщенки, — про мелочь какую-нибудь, про какие-нибудь украденные три рубля[20]… — (Он оказался начитаннее, чем можно было сказать и по его виду, и по его должности, о которой я уже знал.) — Нет, господа! Я решил сделать признание… Да-с, признание… — И выстрелил в залу: — Признание в совершенном убийстве!

Разнеслось тихое «о-о-о!», и лишь Евгеньева скривила губы:

— Но мы-то ожидали, что будет про l'amour… — На что Васюков ответствовал:

— Будет вам, сударыня, и l'amour, и la mort, две эти госпожи часто шествуют бок о бок.

— Однако же, — вставил Шумский, еще, кажется, не до конца протрезвевший, — с такими признаниями вам бы не к нам, а в полицейский участок.

— И полицейский участок вам будет. К слову, там меня признали невиновным, даже уголовное преследование не стали для меня учинять… Но вы, однако, намерены слушать, господа?

— Действительно, дайте же наконец ему рассказать, господа, — потребовала Амалия Фридриховна, глядя на него с пристальным интересом.

Послышалось:

— Да, да!

— Дайте же ему!..

— Не перебивайте!

— Слушаем вас, Иван Иваноыич!

— Отлично! — сказал Васюков. — В таком случае, сперва позвольте небольшую преамбулу. Появилась в нашем городе… скажем так: в своем роде царица Клеопатра…

— Тоже египтянка? — спросила Дробышевская.

— Нет, это я в фигуральном смысле. Вам, надеюсь, известна легенда об одной прихоти той египетской царицы? Она предлагала юношам ночь своей любви, но с условием, что за эту ночь ее любовник заплатит своею жизнью.

— О, великолепно придумала! — воскликнула Евгеньева, похоже, о той царице слыхом не слыхавшая. — Все, все, молчу! Продолжайте, Иван Иваныч! Я вся в нетерпении!

— Да-с, — кивнул он. — Итак… Проживал я тогда в губернском городе… ну да это неважно, как он называется… И вот стали случаться в нашем городе самоубийства, причем все — на единообразный манер, и все были напрямую связаны с некоей госпожой… Назовем ее госпожой… Да, впрочем, так и назовем — Клеопатрой! Было известно, что каждый из самоубийц перед этим своим поступком имел с нашей госпожой Клеопатрой непродолжительный роман, а затем его находили в ее доме мертвым, принявшим смертельную дозу яда, и каждый из них оставлял предсмертную записку примерно одного и того же содержания — дескать, прошу в смерти моей никого не винить, ухожу из этого мира, прославляя подаренную мне любовь. И подобных случаев, — это только известных мне, — успело произойти не то четыре, не то пять.

— О, как романтично! — воскликнула Евгеньева. — И как велика должна была быть эта любовь!

— Ах, да не мешайте же! — взмолился Шумский, к вечеру чуть протрезвевший. — А вы, сударь, продолжайте. Весьма, весьма любопытно.

— Извольте… Тогда-то в городе и прозвали ее Клеопатрой. Но полиция не предпринимала никаких мер, она, полиция, самоубийствами не шибко интересуется, да и дело это нынче не редкое, даже — увы! — в какой-то мере модное.

— Бедная Россия! Как в Римской империи накануне ее гибели, — вставил генерал Белозерцев.

— Примерно так, — согласился Васюков. — А тут надобно сказать, что как раз в это самое время жизнь моя вдруг начала катиться под откос. Впрочем, тут мне винить некого, кроме как самого себя. Я начал прикладываться к рюмке; дальше — больше; в конце концов, превратился в натурального пьяницу. Жена меня покинула, со службы вышвырнули, сбережения мои вскоре иссякли, никакого просвета в жизни я уже для себя не видел, и она, жизнь, стала мне как-то совершенно не мила. Наверно, я и сам бы наложил на себя руки, но тут услыхал про Клеопатру и подумал: коли так, то не лучше ли сделать это как бы в приложение к страстной любви…