Короче говоря, познакомился я с нею в театре, где, как я знал, она со всеми своими гм… прежними… знакомилась. Получилось это непринужденно, легко, в общем, уже в тот же вечер я был у нее в доме. И вышло все у нас с нею тоже как-то сразу…

Ах, смогу ли передать все наслаждение, которое она мне доставила! Да про такое я в своей прежней тусклой жизни и не слыхал!

— Позвольте, но это и есть самое интересное! — не преминула воскликнуть госпожа Евгеньева.

— Нет, нет, это, право, было бы уж слишком! Тем более, что тут присутствует дитя… — Он взглянул на Ми.

— Еще раз повторите, — проговорила прелестная Ми, — и я вас… я вас пристрелю.

— Право, больше не буду!.. О, эти ночи, эти незабываемые ночи!.. Мы такое дозволяли друг другу, словно оба начисто были лишены стыда, чтó, в сущности, объяснимо: какой может быть стыд на пороге смерти, близость которой мы оба предчувствовали… То есть моей смерти, разумеется…

Ну а потеряв всяческий стыд… Нет, нет, не могу, уж сами себе додумывайте, господа!

— Хоть скажите, — взмолилась Евгеньева, — хороша ли она была собою.

— Как вам сказать… Не слишком молода… — Он взглянул на княгиню Ахвледиани, даму также не первой юности, и, чуть стушевавшись, добавил: — Но выглядела она великолепно… Впрочем, тут я не могу быть слишком объективен… Но в самые сладостные минуты мне она казалась просто богиней!

Таких безумных «египетских» ночей было у нас ровно семь, и каждую из них невозможно забыть! Всякий раз она придумывала все новые и новые изыски любви! Да какие!

Однако на пороге последней, седьмой ночи она сказала: «Вы же понимаете, Жан… — (так она называла меня), — вы же понимаете, что такое не может длиться вечно?» Я подтвердил: «Увы — о да, моя повелительница».

«Но не задумывались ли вы, Жан, о том, что вечность — в наших руках? Вы понимаете?»

«Не вполне».

«Все очень просто, Жан… Смерть — вот оно, вступление в вечность. Если по истечении этой ночи мы оба покинем сей мир, то и ночь эта последует вместе с нами туда, в Вечность».

С этими словами она скинула с себя пеньюар, и я смог только прошептать: «О да! Конечно же! Да!..»

Эта ночь была самой восхитительной из всех наших ночей! Моя Клеопатра позволяла делать с собой все, чего я прежде не мог представить себе даже в самых смелых, в самых необузданных фантазиях!

Ночь закончилась. Мы оба были совершенно обессилены…

Утром же она сказала:

«Что ж, теперь нам осталось лишь проследовать в Вечность, не так ли, Жан?»

«Да, теперь — в Вечность…» — без колебаний согласился я, хотя по тому, что знал о предыдущих смертях, я был уверен, что в Вечность проследовать суждено лишь одному из нас, и не менее твердо знал, кому из нас именно.

Мы оба написали предсмертные записки: прошу, де, никого не винить, и так далее, после чего она наполнила два бокала красным вином, затем насыпала в оба какой-то порошок и сказала:

«Мы выпьем это одновременно, чтобы не разлучаться ни на миг».

«Да, чтобы — ни на миг!» — Я потянулся к своему бокалу.

«Постойте, Жан, — остановила она меня. — Туда, в Вечность, мы должны вступить в чистоте. Ступайте сперва в ванную, а я потом, вслед за вами».

…Зеркало — вот что стало причиной дальнейшего!

Уже проходя в ванную комнату, я вдруг бросил взгляд на зеркало, висевшее в коридоре, и увидел, что она у меня за спиною накапывает в мой бокал какие-то капли из флакона. Единственно только в мой. После чего она поспешно убрала свой флакончик. Только тут, как мне показалось, я понял суть происходивших прежде трагедий. Вероятно, порошок был совершено безвреден, а вот капли…

Что ж, это вполне входило в мои… Если можно так сказать о намерении уйти из жизни — в мои планы…

Когда я вернулся, удалилась она, оставив меня одного. Признаюсь, у меня на миг проскользнула шальная мысль: а что если взять да и поменять местами бокалы?..

Разумеется, ничего подобного я делать не стал, ибо планы мои были совершенно иные…

Наконец она вернулась, и мы подняли бокалы.

«Прощайте, Жан, — сказала она. — Прощайте… и — до скорой встречи там».

«До встречи, моя богиня…» — с этими словами я, уже всецело готовый к этой самой Вечности, залпом осушил свой бокал…

Но…

Тут г-н Васюков сделал долгую театральную паузу.

— Что — «но»? — произнесла Евгеньева, трепетно слушавшая его рассказ.

Васюков продолжил:

— Но, увы, Вечность отчего-то задерживалась. Клеопатра же вдруг покачнулась и, проговорив: «Убийца!..» — упала в кресло. Глаза у нее были навыкате, на губах стала выступать пена. Когда я подскочил к ней, она была уже бездыханна.

Послышались возгласы:

— Это невероятно!..

— Совершенно ничего не понимаю!..

— Но — как же?! Каким же, в таком случае, образом?!..

Господин Васюков победоносным наполеоновским взором окинул залу и, не отвечая на недоуменные вопросы, продолжал:

— Поскольку предсмертная записка Клеопатры имелась, полиция отнеслась к этому происшествию как к весьма заурядному, так что на меня, истинного, хотя и невольного убийцу не пало никаких подозрений.

Что же касается меня, то я после своего несостоявшегося соприкосновения с Вечностью возрешил, что сам Господь пожелал призадержать меня на этом свете. В общем я взялся за ум, пить окончательно бросил, нашел себе новый род занятий, и на этой стезе весьма быстро преуспел.

— И на какой же, если не секрет, стезе? — поинтересовался Грыжеедов. — Уж не по торговой ли части?

— Вас только это и интересует! — буркнула Евгеньева.

— Нет, не по торговой, — сухо ответствовал Васюков. — Ах, это едва ли интересно господа. Ну, допустим… допустим… на литературной стезе.

Я поймал взгляд господина Семипалатникова. Тот улыбался, и по его улыбочке я понял, что в последние слова Васюкова он верит так же мало, как и ваш покорный слуга.

— Да нет, — сказал Грыжеедов, — это как раз очень даже любопытно, поскольку…

Но господин Петров не дал ему договорить.

— И все же — как такое могло получиться? — спросил он. — Я — касательно яда: ведь вы же сами видели, как она… в ваш бокал…

— А вот и поломайте, поломайте голову, господа, — предложил Васюков. — Уверяю вас, разгадка имеется; во всяком случае, я ее сумел потом найти… А у вас, господин прокурор, — обратился он ко мне, — имеются какие-либо объяснения?

— Все довольно просто, — сказал я, стараясь своим видом не показать, что мне теперь известно еще нечто не маловажное в отношении господина Васюкова,[21] ибо кое-что в его словах было чистой ложью, а кое-что — если и правдой, то лишь на половину. К тому же историю с этой Клеопатрой я знал из полицейского формуляра, присланного когда-то в том числе и в нашу губернию.

— Просто?! — удивился Петров. — Тогда уж извольте просветить и нас, грешных.

— Извольте, — согласился я. — Все дело в этом самом зеркале… Надеюсь, теперь некоторые уже догадались?

— Ах, не томите же! — воскликнула Евгеньева. — Зеркало-то при чем?

— А при том, сударыня, что оная Клеопатра не случайно именно там его повесила… Но сперва надобно проникнуться в ее, прямо скажем, неординарную натуру. Да, она мыслила себя именно кем-то наподобие царицы Клеопатры, отбиравшей жизни за дарованную ею любовь, но и убийцей в прямом смысле слова она ощущать себя не желала. Подвигнуть любовника именно к самоубийству — такова была ее цель. Но, видимо, когда-то произошла осечка, кто-то в последний момент, должно быть, передумал…

Я пристально взглянул на Васюкова (или кто он там?). Он тоже смотрел на меня слишком уж, слишком внимательно.

— Вот тогда-то, — продолжал я, — у нее и родилась идея с этим самым зеркалом. Она повесила его так, чтобы выходящий отлично видел все, что творится в комнате, только понять все он должен был в смысле, совершенно противоположном истинному.

— И каков же, по-вашему, был истинный смысл? — спросил, заинтригованный, профессор Финикуиди.