— А таков… Порошок, который она в открытую насыпáла в бокалы, действительно, был ядом. А вот капли — напротив, неким веществом, разрушающим этот яд; вам, профессор, вероятно, такие вещества известны.

— Без сомнения… Но в таком случае выходит, что она хотела отравить именно себя, а никак не господина Васюкова.

— Нет-нет, профессор, она слишком любила себя, чтобы травиться. Но и не могла отказать себе в удовольствии поиграть с огнем. Если помните, она, уйдя в ванную комнату, на какое-то время оставила господина Васюкова одного, кроме того, она не сомневалась, что он наблюдал ее трюк с каплями. Чтó, я вас спрашиваю, он, по ее разумению, должен был сделать, если не собирался впрямь покидать сей мир?

— Поменять местами бокалы! — воскликнула Амалия Фридриховна.

— Именно так! И наверняка в предыдущих случаях именно так оно и бывало! Что вдобавок позволяло ей считать всех мужчин негодяями, а себя — невинной овечкой: как же! ведь каждый из них сам намеревался ее отравить!.. Да, она, безусловно, рисковала; полагаю, что именно этот риск придавал ей силы в любовных утехах; но во всех случаях ожидания не подводили ее, все случалось так, как она планировала. Но тут, увы, свершилась непредвиденная осечка… Верно я все излагаю, господин… гм… господин Васюков?

Он некоторое время молчал, обводя меня прищуренным, изучающим взором, и наконец произнес:

— Именно так! В яблочко!

— Действительно, как все банально-просто! И никакой мистики, — разочарованно проговорила госпожа Дробышевская.

А Евгеньева воскликнула:

— Но Клеопатра, Клеопатра-то какова!.. Право, господа, сколько всего странного порою бывает в нас, в женщинах!

— И не только в особях одного лишь людского рода, — вставил Шумский. — Скажем, паучиха по именованию «каракурт»…

— По-татарски — «черный червь», — перевел генерал Белозерцев.

— А по латыни — «latrodectus», или «черная вдова», — подсказал Финикуиди.

— Совершенно верно! Так вот, эта самая «вдовушка» проделывает примерно то же самое, пожирая своего партнера в уплату за дарованные ею минуты любви. Да и вообще, если окинуть взором весь безжалостный животный мир…

— Это вы, сударь, зря! — погрозила ему Евгеньева. — В животном мире царствует один лишь инстинкт, а тут — страсть, подлинная страсть! И вы бы, милостивый государь, коль не протрезвели еще…

— Однако же, — перебил ее генерал Белозерцев, — лично меня вполне успокаивает то, что эта бестия отошла в мир иной.

— Да, — согласился с ним Грыжеедов, — туда ей и дорога, прости Господи… — При этих словах он не преминул перекреститься.

Мы же с лже-Васюковым переглянулись и едва заметно обменялись кивками в знак того, что оба понимаем куда больше, чем все собравшиеся тут. (Впрочем, говоря «все», я, как это вскоре выяснится, весьма сильно заблуждался.)

— Что ж, вы великолепно исполнили свой фант, господин Васюков, — сказала княгиня Ахвледиани. — Любопытно, удастся ли кому-нибудь вас превзойти завтрашним вечером.

— А вот мы завтра-то и увидим! — отозвалась на это Евгеньева. — У меня уже все приготовлено. — Она подняла Абдуллайкин картуз, наполненный фантами. — Тяните же, господа!

На сей раз фант выпал Львовскому.

— Ну… я даже и не знаю… — проговорил он. — У меня, право, не выйдет так складно и красочно, как у господина Васюкова — на то он и литератор. Да я пока и не знаю, о чем бы таком… — Вдруг озарился: — Хотя… Впрочем…

……………………………………………………………….………………………………………………………………………….. <…> когда на выходе из залы со мной поравнялся лже-Васюков. Его прежний наполеоновский вид к этому моменту уже несколько пожух, ибо тайна, всецелым знанием которой, как оказывалось, обладал не он один, теперь, видимо, не столь сильно возвышала его в собственных глазах над остальными.

— Завтра, завтра, Петр Аристархович, переговорим, — шепнул он мне.

— Всенепременно, — кивнул я.

Ах, если б кто мог знать, сколь недостижимым будет для него это самое «завтра»! Столь же недостижимым, сколь и прогнозы на будущее, сделанные покойным профессором Менделеевым.

Ибо…

Телеграммы

– —

Вторая смерть. — О Тайном Суде. — Змеюшник! — Сюрпризы множатся.

…Ибо сразу же после завтрака (на котором господин Васюков отсутствовал) в гостиную влетела Дуня, сама не своя, и запричитала:

— Господи Боже мой!.. Он запёрся и не открывает. Я стучала, стучала, а он…

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… <…> взметнулись из-за стола, в дверях гостиной даже образовался небольшой затор. Дуня приговаривала сзади:

— Я хотела прибраться у него в нумере, постучалась, а он — ни гу-гу…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… <…> наконец, по требованию Амалии Фридриховны, Абдулла принес ломик, и дверь была взломана. Он же, Абдулла, первым туда и вошел…

Господин Васюков с сидел за столом, откинувшись в кресле, на его лице застыло такое же мученическое выражение, как и на лице у покойного Сипяги. На столе стояла початая бутылка красного вина и бокал, почти целиком опорожненный. Кроме того, на столе почему-то лежала большая лупа, хотя сей господин явно ни в малейшей степени не страдал близорукостью. И еще я отметил, что на белой скатерти имеется влажное пятно, но явно не от вина. «Откуда бы здесь вода?» — подумал я, но эта несущественная, как мне казалось тогда, подробность, увы, тут же умелькнула до поры до времени, за что Савелий Игнатьевич Лежебоко наверняка меня бы уж никак не похвалил..

Я потрогал лоб Васюкова (он был совсем холодный) и резюмировал:

— Да, мертв. Судя по остыванию тела — уже давно, с вечера, должно быть.

Повисшую тишину нарушил инженер Шумский, от которого уже с утра изрядно пахло коньяком:

— Однако ж… он давеча говорил, что пить совсем бросил, а он, оказывается…

— Нет, — сказал я (ибо ничего таить, как мне казалось, уже не имело смысла), — пить бросил не он, а его давешний персонаж — действительный господин Васюков.

— Не понимаю… Вы сказали — «действительный», «персонаж»? — спросила княгиня Ахвледиани (она единственная тут сохраняла выдержку, как капитан корабля, которому так и должно себя вести даже в самых критических ситуациях). — Кто же он, в таком случае, на самом? Коль уж сказали, то извольте, милостивый государь, объяснить.

— Да, да, сударыня. В действительности он — господин Ряжский, коллежский советник[22], чиновник по особым поручениям Департамента полиции Министерства внутренних дел.

— И вы это знали? — спросила княгиня.

Я предпочел промолчать, не желая признаваться в учиненном мною обыске, в ходе которого я обнаружил его документы, зашитые под подкладкой пиджака. (Добавлю, что о господине Ряжском я слыхивал и прежде. То был один из самых подающих надежды чиновников министерства, раскрывший множество весьма загадочных преступлений и оттого возлетевший в столь молодые годы в столь высокие для полиции чины.)

Sancta simplicitate[23] госпожа Евгеньева воскликнула разочарованно:

— Так он всю ту историю выдумал, выходит?!