Что ж, то правда, мыши там, в подвале, имелись, сколько я их не выводил. И тут я ей говорю: ладно, мол, сниму я вам, милая, комнату, а покуда можете пожить на квартире у меня.

— О-о-о! — воскликнула Евгеньева.

— Ничего не «о!», сударыня! — зло отозвался Кляпов. — В ту минуту ничего, клянусь, не имел в виду предосудительного. Квартира у меня на три комнаты, как раз по соседству с магазином, что весьма, как понимаете, удобно и для меня, и для нее. Три ночи мы с ней вовсе не видели друг друга. А уж на четвертый день я ей и вправду комнатенку подыскал.

Только она вдруг: «А отчего это вам, Павел Васильевич, со мною вдвоем плохо? Зачем же тратиться? Стесняю я вас?»

«Да нет, отнюдь, милая, не стесняете. Просто думал, что так вам будет удобнее. Вам что же, тут вправду хорошо?»

«Хорошо!.. Мне тут даже замечательно!..» — а сама так и льнется ко мне. Что, согласитесь, несколько странно, ибо… Эх, да посмотрите на меня, и… видели бы вы ее!

Как бы то ни было, но — в ту же ночь…

Ах, это было необыкновенно! Такая с ее стороны искушенность! В столь юные годы!

— Ну, — вставил Львовский, — в девятнадцать-то лет иные уже на многое способны.

— Нет, пристрелю когда-нибудь! — тихо произнесла Ми.

А Кляпов замахал на него руками:

— Да какие, какие девятнадцать?! Не знаете, сударь, так и не говорите! Позже выяснилось — всего-то семнадцать годочков было ей!

— Да это ж, выходит, растление… — проговорил генерал.

— Какое ж это растление? — хмыкнула Ми. — Тут же не насильно, тут чистая l'amour. — Она обернулась ко мне: — Верно, господин прокурор?

— Закон, однако, трактует это иначе, — вынужден был ответить я. — Увы!.. Впрочем, он же не знал, сколько ей в действительности, так что присяжные его бы оправдали, я совершенно не сомневаюсь.

— А закон ваш все равно дурацкий, — буркнула Ми. — Вот если б насильственно — сама бы пристрелила козлину.

Амалия Фридриховна погрозила ей пальчиком; впрочем, опять же не слишком строго.

— Ах, да оставьте же! Не сбивайте его! — потребовала Евгеньева. — А вы, сударь, продолжайте, продолжайте!

Кляпов кивнул:

— Мерси… Короче говоря, такое безумство началось меж нами! Уж такое она позволяла и себе, и мне… Нет, я не в силах передать!.. (Вечно угрюмое лицо его преобразилось.) Где она уж выучилась подобным фокусам?!.. Верно, (я так теперь думаю) она представляла себя прекрасной нимфой, совокупляющейся с немолодым сатиром в момент вакханалии!

— Тогда скорее — вакханку, — подсказал профессор Финикуиди.

— Нет, нимфу! — настоял на своем Кляпов. — Ибо была подобно нимфе прекрасна! И, как та Клеопатра в рассказе покойного Васюкова-Ряжского, совершенно не ведала стыда! Она дозволяла делать с собой все, вы понимаете, все! Даже сама подсказывала, когда у меня не доставало фантазии!

Однажды, когда мы оба утомились, я захотел принести вина… Я вообще-то не пью, вы это знаете, господа, — но тут, после такого безумия!..

В доме вина не было, и я уже собрался было выскочить за ним в свою лавку, но она с такой страстью остановила меня! Ей хотелось еще, еще!

Он примолк. Лицо его снова приобрело угрюмое выражение.

— Лишь после я понял причину всего этого…

— Ага, а лавку небось тем временем грабили, — высказал догадку Шумский.

— Нет, там — иное… Но не перебивайте, однако…

И таких ночей было у нас, кажется, десять. Впрочем, не могу с точностью сказать — все они соединились у меня в памяти в одно непрерываемое наслаждение. И днями я тоже не мог ни о чем другом помыслить, кроме как об этих полных любострастия ночах. Ну а ночами — снова и снова… Ее нежная, совсем детская кожа, ее юная, упругая грудь, и — ее безумства, истинные наибезумства!

А в последнюю нашу ночь, в одну из самых безумных минут — вдруг стучат во входную дверь: «Полиция!»

— Как это называется по-протокольному, caught red-handed[41], — усмехнулся Семипалатников.

— Вовсе нет! Не знаете — так и не встревайте, пожалуйста! Они вовсе не затем пожаловали.

Велели нам одеваться и следовать за ними в мой магазин. Добавлю, по дороге моя нимфа пыталась убежать, но ее схватили весьма грубо. В общем, повели нас…

А уж в магазине — там уже сидели, связанные, три каких-то худосочных юноши…

Потом уже, в ходе следствия, выяснилось: ночью кто-то пожаловался на подземный скрежет, доносившийся из-под мостовой как раз возле моего заведения, — ну, полиция туда и нагрянула.

Оказывается, они из моего подвала уже вырыли подкоп и взяты были в тот самый момент, когда закладывали туда взрывчатку. А по этой трассе, как известно, часто проезжается государь император. В общем, вы всё понимаете…

Это, стало быть, она действовала по их заданию — всего лишь дабы я как-нибудь ночью не наведался в свой магазин, чтобы не помешал им сотворить злодеяние! Всего лишь для этого одного!

Понятно, взяли всех на цугундер, в том числе и меня.

Ну, меня-то вскорости отпустили и сообщили некоторые подробности. Была моя нимфа вовсе не девятнадцатилетней Прасковьей, а гимназисткой, не достигшей семнадцати лет. Дворянского, кстати, рода, а по имени — Вероника Аркадьевна… И где только эта юная дворяночка всему такому обучилась?!..

— В наших гимназиях нынче еще и не такому обучат, — вставил генерал. — Сплошное растление и революционизм. Право, хуже Содома! Уж я бы, будь моя воля, — я бы эти нынешние гимназии…

— Да постойте вы! — вклинился Грыжеедов. — А с остальными-то что?

— Ну, что… То были как раз годы революционных волнений (кои, надеюсь, более не повторятся). Студентикам, понятно, — пеньковые галстуки на шею, а нимфу мою — на каторгу, в Сибирь.

Перед разлукой мне, однако же, дали с ней повидаться. И я с содроганием узнал, что там, в полиции, ее секли розгами… Вы представляете — эту нежную кожу, доставлявшую мне столько наслаждения!.. Мало того, ее еще и подвергли надругательству нижние полицейские чины! Ее, нимфу мою!..

Ми проговорила:

— Вот этих козлин уж точно пристрелила бы.

— Что ж, — произнес Кляпов, — не стал бы вам, право, мешать. Таких надобно убивать!

Все присутствующие, включая даже «Зигфрида», пожалуй, разделяли его мнение на сей счет.

— Так говорите, ее — в Сибирь? — после паузы спросила Амалия Фридриховна.

— Да-с. На десять лет… Уже семь лет минуло, осталось ей три годочка всего. Что ж, надеюсь, что как-нибудь доживу.

— Так вы что ж, — спросила Дробышевская, — ждете ее все это время?

— А как я ее могу не ждать? — отозвался Кляпов. — Мою нимфу! Мою девочку! Мою единственную в жизни любовь! — На глазах его выступили слезы.

Львовский задумчиво сказал:

— Право, узнаете ли вы ее, когда она вернется? Известно, что каторга делает с людьми.

— О! — отозвался Кляпов, — для меня она навсегда останется той юной нимфой! — Даже сейчас… — Последние слова он произнес особенно многозначительно.

— Как это романтично! — воскликнула Евгеньева, уже не в первый раз за вечера нашего пети-жё.

Семипалатников же спросил:

— А вы полагаете, она уже оставила свои революционные бредни?

Кляпов вздохнул:

— То-то и оно, что нет. Увы, вершит свою революции оттуда, из Сибири.

— Но каким образом? — удивился Шумский. — Уж не через вас ли?

Кляпов промолчал, но так выразительно, что стало ясно — тот попал в «яблочко».

— Как же она дает вам указания? В письмах, что ли? Письма из Сибири, однако, с непременностью подлежат перлюстрации.

— О, это очень интересно, — вклинилась Евгеньева, — однако уже за полночь… Нет, нет, мы непременно сейчас же и дослушаем; я лишь к тому — что нельзя и забывать о завтрашнем пети-жё. Давайте-ка я сейчас раздам жребии, а вслед за тем вы сразу продолжите.

С этими словами она стала обходить всех гостей с картузом в руках.

— Ремиз… Ремиз… — каждый раз комментировал генерал, поскольку выпадали пустые фанты.