Последним тянуть выпало мне. Неужто я попался-таки?..

Однако генерал произнес:

— И опять ремиз. Ну-ка берите, сударыня, то, что там осталось.

Евгеньева развернула фант и воскликнула:

— О Боже! Что ж я такое завтра буду рассказывать?!

— Ну, вы-то уж, сударыня, наверняка найдете, — усмехнулся Семипалатников, — а мы послушаем. Наверняка будет самый интересный рассказ.

— О, вы меня переоцениваете!.. Впрочем… Впрочем… Но давайте пока продолжим. Вы, стало быть, господин Кляпов, говорили…

Телеграммы

– —

«Убью козлину!» — 117-й. — «Марго». — Кое что о провокаторах и о провокаторстве.

В этот злополучный (как и прочие) день, отмеченный лишь полночным боем часов, мы перекочевали из предыдущего без какого-либо антракта на ночь.

Итак, Евгеньева вытащила свой фант и после некоторых жеманных восклицаний, наконец сказала:

— Вы, стало быть, господин Кляпов, вы говорили… Ах, да я, право, уже позабыла…

Грыжеедов подсказал:

— Они говорили-с, что-де эта его, пардон, нимфа… что она и из Сибири продолжает ими управлять.

— И сколь я понял, — подхватил генерал, — продолжает это делать посредством писем, чтó, как верно заметил господин инженер, весьма затруднительно, поскольку письма, посылаемые с каторги всенепременно перлюстрируются.

— О, нет, нет, — отозвался Кляпов, — никаких писем от нее я не получал вовсе. Сам писал, причем весьма регулярно, однако то были исключительно письма о моей нежной любви к ней, такие проходят через любую цензуру. Ну и, там, вставлял ничего не значащие с виду словца: де, все исполнено, как она просила. А от нее получал распоряжения совсем по другому каналу, не письменному. Через одного человека, имеющего связи с каторгой; у них, у каторжан, видите ли, имеется какая-то своя почта. — При этих словах он в упор взглянул на Кокандова.

Тот, как-то напружинившись, также смотрел на него в упор.

Я спросил:

— Ну и что же такое он вам передавал?

— Всяческие поручения. Связанные с ихней революцией. И я исполнял! Да-с!.. Но теперь, теперь… После того, как узнал…

Кокандов как-то недобро улыбнулся; это была первая улыбка, которая за все дни впервые обозначилась на его бесстрастном восточном лице.

— И что, что же случилось теперь? — с нетерпением спросила Амалия Фридриховна.

— Я узнал об этом накануне схода лавины, когда мы на воды отправились. Там зашел на почту и получил свои собственные письма за последний год и приписку от жандармского офицера, что-де… — Он снова смахнул слезу. — Что нимфа моя еще полтора года тому назад там, на каторге, скончалась от чахотки…

— Но задания от нее… то есть — якобы от нее — вы получали и после ее кончины? — спросил я, уже обо всем догадавшись.

— Именно так! — воскликнул он. — Меня, оказалось, подло использовали!.. От ее светлого имени!.. Эти негодяи!..

— Вот же козлины… — сквозь зубы процедила Ми. — Пристрелить мало гадин!

Генерал предположил:

— Так возможно, они и все время от ее имени дергали вас за веревочки? С них станется, с этих, пардон, господ. Ни совести, ни чести!

— Да! Меня только нынче осенило!.. И теперь я готов на все! Они… То есть этот человек — он, клянусь Господом, пожалеет!..

Кокандов, не выдержав его взгляда, вдруг вскочил и направился к двери.

Он, однако, успел сделать не более трех шагов: генерал подставил ему под ноги свою трость, и он рухнул на пол. В следующий миг к нему подскочила Ми и, выхватив у генерала трость, крепко саданула ее тяжелым набалашником Кокандова по голове.

— Вот тебе, козлина! — проговорила она.

Через несколько минут Кокандов, еще не придя в себя, сидел в своем нумере, прикрученный ремнями к стулу, все остальные толпились вокруг него.

Наконец он открыл глаза и затравленно посмотрел на окружающих.

— Теперь за все ответите, — сказал генерал.

— И за Сипягу ответит, — вставил Шумский, — и за Васюкова-Ряжского.

— Только не надо вешать на меня всех собак. — Кокандов скорчил подобие улыбки. — Ничего сказанного вами я не делал… И вообще — что вы намеренны делать со мной далее?

— Он еще и разговаривает! — воскликнула Ми. — Ясно что! Пристрелим тебя, козлину, — и дело с концом.

— Не посмеете. За самосуд все пойдете на каторгу. Подтвердите им, господин прокурор.

Я предпочел промолчать, вместо меня заговорила Амалия Фридриховна.

— Ошибаетесь, — сказала она, — никакой каторги не будет. Вы просто исчезнете.

— Меня найдут! — воскликнул он.

— Снова же ошибаетесь, господин… уж не знаю как вас там. Все спишется на ледник. Сообщу вам одну подробность: этот ледник, когда он срывается, перемалывает все на своем пути, ибо движется быстрее любого паровоза, и все, что ему на пути попадется, перемалывает в мукỳ. Мы попросту сообщим, что во время схода ледника вы изволили прогуливаться на том самом месте, посему будьте уверены — никто и не станет искать. Так что…

— …Так что пристрелим тебя, козлину, — закончила Ми, выхватила из сумочки свой пистолетик и взвела курок. Рука ее была тверда, один глаз прищурен.

На лице Кокандова появился страх.

— Господин прокурор, ну скажите, скажите же ей! — воскликнул он. И поскольку я вопреки своему статусу продолжал безмолвствовать, он умоляюще проговорил: — Видит Бог, вы совершаете ошибку…

— Вы и о Боге вспомнил… — буркнул генерал.

— Сейчас пощады будет, козлина, просить, — по-прежнему целясь ему в лоб, усмехнулась Ми.

Кокандов помотал головой:

— Нет, нет! Я должен кое-что важное сообщить. Но только с глазу на глаз господину прокурору. Совершенно, совершенно конфиденциально!

Судя по всему, он не врал.

— Что ж, оставьте нас, господа, — попросил я.

Все нехотя подчинились.

— Ну, слушаю вас, — сказал я, когда за ними закрылась дверь.

В ответ, однако, он понес какой-то бред (уж не слишком ли сильно, подумал я, Ми приложила его тростью?).

— Двести семнадцатый… — прошептал он. — Вы должны знать… Мой нумер — двести семнадцатый!

— Ошибаетесь, — сказал я, — ваш нумер — седьмой, так и значится на двери.

— Нет, нет, двести семнадцатый — это мой личный нумер. Личный нумер, вы понимаете?! Двести семнадцатый!

И тут до меня наконец дошло…

Я выбежал из его комнаты, бросил на ходу любопытствующей публики, топившейся в коридоре:

— К нему — не входить! — и заскочил к себе.

Там достал из баула ту самую записную книжку и вернулся с нею к Кокандову. Лишь там я открыл книжку на последней страницы, где были записаны те номера, из которых добрая половина была уже вычеркнута за ненадобностью, но номер 217-й, действительно, присутствовал.

Тут, однако, я вынужден кое-что пояснить, хотя эти мои пояснения и можно счесть разглашением государственной тайны. Ну да Бог с ним! Едва ли при моей жизни кто-нибудь прочтет эти строки.

Так вóт, нумера эти, кроме отделений Охранки, мог знать в каждой губернии лишь один человек, а именно — государственный прокурор, и с него бралась подписка о неразглашении под страхом самых страшных кар. Ибо нумера эти принадлежали секретных агентов (сексотов) Охранного отделения, то есть провокаторов, внедренных Охранкой в революционные круги. В случае каких-либо трений с законом (что, при двусмысленности его положения, порою случалось) сексот имел инструкцию: в целях конспирации ни в коем случае не ссылаться на Охранное отделение, а потребовать к себе лично губернского прокурора, не менее, и сообщить лишь свой нумер. Впрочем, одного нумера было мало, его можно было и придумать, оттого, помимо нумера, он должен был сообщить и свой агентурный псевдоним.