Было ясно, что усовещивать его бессмысленно, это можно делать лишь с теми, у кого наличествует хоть какая-то совесть, потому я сказал:

— Что ж, от пистолетиков постараюсь вас уберечь (увы, тут я, как оказалось потом, свои силы переоценивал), а вот от возможных пощечин… В общем, советую вам запереться и свой нумер не покидать. Чтоб не окочурились с голоду, буду иногда приносить вам сухим пайком.

Уже повернулся уходить, но тут сзади снова донесся голос Кокандова:

— Только не забывайте, господин прокурор — вы теперь наделены чрезвычайно секретной информацией, относящейся к числу особо охраняемых тайн империи.

— Это касательно вашего провокаторства?

— Называйте как хотите, но, как вам известно, разгласив ее, вы совершите тягчайшее преступление, надеюсь, вы помните об этом.

Да, это было так. Ну да ничего разглашать я и не собирался.

— Скажу лишь, — пообещал я, — что вы обыкновенный подлец, — и с этими словами поспешил выйти.

Впрочем, и к предупреждениям его я был весьма равнодушен. Чем можно запугать человека, которому наперед отмерен столь малый срок? Вернувшись отсюда, сразу подам в отставку, твердо решил я, ибо уже претило служить прогнившей империи, для которой высшее благо — сохранение подобных негодяев и подобных тайн.

Ощущение было такое, точно я несколько дней рылся в самом зловонном помойном ящике.

Все, кроме Кляпова, по-прежнему находились коридоре.

— Вы закончили? — спросила Ми, так и державшая в руке свой пистолет. — А теперь пустите-ка меня к этому уроду!

Уж и не помню, какие я отыскал слова, чтобы минут через двадцать уговоров на какое-то время урезонить и ее, и остальных. Настроение у всех было явно самое мерзостное.

оживленно начавшийся и весьма печально завершившийся

Тем вечером, однако, все снова потянулись в залу. Часам к десяти все были в сборе, кроме Кляпова, и, понятно, мерзавца «Марго».

— Грустно, господа, печально и грустно, — первым нарушил безмолвие генерал.

— А вот я сейчас попробую разрядить атмосферу, — решительно поднялась со своего места Евгеньева. — Тем более, что как раз мой фант. — С этими словами она театрально-торжественно прошествовала в конец залы и оттуда так же театрально поклонилась.

Раздались редкие хлопки.

— Bravo!

— Просим…

— Да, да, просим вас…

— Господа, — начала она, — я понимаю настроение всех собравшихся, но я все же попробую вас хоть немного развеселить. Надеюсь, это поможет общему поднятию духа. Будет l'amour, и только l'amour, причем с весьма забавным окончанием. Жаль, господина Кляпова с нами нет — его бы, возможно, это тоже немного отвлекло. Может, позвал бы его кто-нибудь?

— Оставьте беднягу!

— Ему не до того.

— Что ж, возможно… Ладно…

Телеграммы[45]

– —

* * *

(Продолжение вечера)

— Итак, приступаю, — продолжала Евгеньева. — Если о чем и умолчу, то лишь самую-самую малость. Исключительно из соображений приличия…

— И вот это напрасно! — вставил Львовский.

— Будет как раз на уровне вашей давешней откровенности, — сказала она.

— Но я был целиком откровенен.

— О, едва ли целиком. Наверняка поделились далеко не всеми подробностями.

— Более подробно бывает только в мужских журналах, — буркнул он.

— Вот-вот. И я тоже не для мужского журнала буду рассказывать.

— Ладно, сударыня, хватит предисловий.

— Да, да, уже начинаю. — И вдруг она, по-моему совершенно неуместно пропела две строчки из Беранже в переводе господина Курочкина:

И я была девушкой юной,

Сама не припомню когда…

— Только ради Бога не говорите хотя бы, — усмехнулся Семипалатников, — что вы еще и дочь молодого драгуна.

— Нет, нет, — сказала она, — это я так, для завязки. А батюшка мой был всего лишь конторщиком, и во время моего детства был уже весьма скучным и пожилым. Девушка же (то есть я) с детства бредила театром. Именно поэтому, — (она взглянула на Львовского), — ваш рассказ был особенно интересен для меня… О, театр, театр!.. — она примолкла, переводя дыхание.

— Ах, умоляю — без этих театральных пауз! — взмолился Шумский (к вечеру он был уже опять изрядно навеселе). — Здесь у нас не МОХТ[47].

— Нет, нет, — недослышав, видимо, отозвалась она, — о МОХТе я, конечно, и не мечтала. Сбежав из дома (а жили мы в Москве), я стала искать счастья на провинциальной сцене. Должна сказать, что кое-какими вокальными и сценическими данными я все-таки обладала, так что сумела найти себе место на сцене в одном большом и богатом городе. Тамошнее купечество весьма жаловало оперетту, а у меня нашелся среди них один… ну, скажем, покровитель…

— Понятно!.. — хмыкнул Шумский.

— Ничего вам не понятно! Весьма достойный и благородный господин. С его-то протекцией меня туда и взяли. Ну, понятно, не на Ганну Гавари[48], а в подпевку. Иногда и канкан приходилось исполнять.

— Не желаете ли продемонстрировать? — гоготнул Львовский, но все зашикали на него, и Евгеньева продолжила:

— Но перейду к главному. Наше купечество собрало деньги и выписала на месяц итальянскую оперу со знаменитым тенором Сильвио Андалини. Я, благодаря своему покровителю, имела на спектакли абонемент.

О, как он был на сцене хорош, этот Андалини! Молод, строен, не то что большинство наших теноров, которые быстро распухают и становятся похожими на кремовый торт.

А голос, голос! Куда там даже Иван Ершов[49]!

Но помимо этого… Уже через неделю меж нашими хористками стали ходить слухи о его совершенно необыкновенных мужских качествах. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Жеребец! — осклабился Шумский.

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

(На следующей странице)

— …Да, да, прошу без пошлостей, господин инженер! Я могу и прекратить.

— Что вы, сударыня, продолжайте. Крайне любопытно, что там далее. А я — молчу, молчу.

— Мерси… Так вóт! Слушая его арии, я, признаться уже только о том и думала и в конце концов распалила себя настолько, что уже готова была на все, решительно на все!

Поэтому представьте себе, каковы были мои чувства, когда он, получая от меня цветы после спектакля, вдруг нежно взял меня за руку! При этом он произнес на своем языке одно лишь слово, тогда еще не понятное мне, но, как мне чудилось, исполненное какого-то трепетного смысла.

Так оно и оказалось. Ибо слово это, — мне потом уже его перевели, — ибо слово это было: «Domani[50]».

Можете себе вообразить, чтó я испытывала весь следующий день!

…Ибо… «Позвольте, сударыня, сперва вручить вам это», — сказал он и протянул мне две сторублевых ассигнации.

Да зачем, зачем мне это? Я не такая!