Мать сошла с ума, а несчастный отец наложил на себя руки, оставив предсмертную записку, написанную таким же дерганым почерком.

Савелий Игнатьевич тогда, подделав почерк, приписал несколько слов, указывающих на подозреваемого, и того сразу схватили.

Преступление? В какой-то мере — да.

Однако, увидев эту записку во время следствия, злодей сразу же сознался во всем. Ну, и что оказалось действеннее, закон или же столь предосудительные действия моего наставника, правда о которых, так и осталась внутри нас двоих?

Я попросил:

— Не дадите ли мне, Амалия Фридриховна, эту записку?.. Чисто для исследования…

Посмотрела на меня с пониманием:

— Прошу.

Взяв записку, я прошел в нумер Кляпова, остававшийся не запертым. Теперь, когда чувствовал себя свободным, свои действия совершал без всяких душевных сомнений, даже с некоторым озорством.

То, что написано «покарай» вместо «покарал», было едва заметно, а если б кто и заметил, то это вполне могло быть отнесено на счет нервического состояния несчастного самоубийцы, уже пополнившего собою наш злополучный лéдник.

Вернувшись, я сказал:

— Да, сударыня, я обследовал. Писалось, вне всяких сомнений, его карандашом. Пускай это пока побудет у вас на случай расследования.

Она на миг развернула записку, безусловно, все увидела и, снова свернув ее, понятливо кивнула:

— Да, да, я сберегу.

Что ж, с «зачисткой», кажется, было в основном закончено. Я был человеком, преступившим свой служебный долго, однако при этом был, напротив, преисполнен чувством исполненного долга. Когда я вернулся в свой нумер, вновь проснувшиеся гномы хоть и принялись опять свирепствовать, но почему-то уже не ввергали меня в такое же уныние, как прежде.

Приняв пилюлю и улегшись, я стал раздумывать. К слову, о «Зигфриде» я в то утро вовсе не вспоминал — злоумышления против вконец прогнившей империи меня уже как-то почти не волновали.

Сейчас я думал о смерти Ряжского. Возможно, Кокандов унес в свою бесславную могилу именно ту тайну, о которой и я по некоторым обрывочным сведениям догадывался — тайну о том, кто же есть Клеопатра…

Однако это никоим образом не складывалось с тем, что я узнал в результате своего давешнего дактилоскопического сеанса.

В конце концов, я уснул после принятых пилюль, так и не сумев соединить эти два обстоятельства.

К обеду я не вышел, довольствуясь тем самым «сухим пайком», что так и не донес до Кокандова. Вышел из своего нумера лишь к ужину.

За ужином было видно, что все изрядно возбуждены и при этом сплочены гораздо более, чем прежде. Что ж, общая тайна всегда сплачивает людей, даже таких, как Клеопатра и Зигфрид.

О Кокандове никто ни разу даже не упомянул. В самом деле, какой еще Кокандов? Был — и нету. Слизнуло ледяной лавиною, и дело с концом.

Бывает!..

«Врагу не сдается наш гордый “Варяг”».

О прихотях любви

— Да-с! — после ужина изрек господин Грыжеедов. — Войны в близкое время явно не будет.

— Из-за пулемета? — усмехнулся генерал.

— Не только. Австрияки явно не хотят войны — не зря же на днях Фердинанд ихний отправился в боснийский Сараево. Зачем, вы думаете?

— И зачем же? — поинтересовался я.

— Ясно зачем! Восстановить спокойствие в этом строптивом регионе. Восстановит, будьте уверены. Император у них, Франц Иосиф, совсем дряхл, эрцгерцогу Фердинанду через год — другой садиться на трон, и ему до той поры необходимо спокойствие. Так что войны не будет. Увы!..

Семипалатников смотрел с любопытством и знай покручивал свои усы.

— Отчего же «увы»? — не поняла Евгеньева. — Весьма странно, должна вам сказать. Вы никак не похожи на человека кровожадного.

— Я и не из кровожадности говорю-с. Даже напротив! А «увы» оттого-с, что существуют напасти пострашнее даже войны!

Финикуиди спросил:

— О чем вы?

— Я — о революции-с. Помните, каково было лет семь-восемь назад? Но то еще только начало было. Так сказать, затравка. Господа революционисты вкус кровушки тогда ощутили, теперь их уж ничем не остановить, кроме как…

— Кроме чего?

— Ясно чего. Только войною их можно удушить. Ибо война порождает истинный патриотизм, а революционер подлинному патриоту — отъявленный враг. Патриот — он царя-государя любит… Вижу, однако, милостивый государь, скептицизм на вашем лице. (Это он — мне.) Вы, никак, со мною не согласны?

Действительно, после разговора с убиенным Кокандовым я как-то не ощущал в себе особого всплеска патриотизма. Слова Грыжеедова казались мне вздорными, да и вообще я, признаться, не люблю подобных разговоров. Нынче в бедном отечестве нашем не всегда уловишь разницу между патриотом и махровым черносотенцем.

— Вы — касательно чего? — холодно спросил я. — Если касательно патриотизма, то, право, не всегда понимаю, какой смысл вкладывается в это слово.

— Чего ж непонятного? — удивился он.

— Вот уж, по-моему, все запутывающее иноземное словцо, — ответил я, по правде, толком не зная, зачем сейчас все это говорю. — Посудите сами: если я, допустим, скажу, что люблю осень, никто не усомнится, что я способен так же воспринимать и некоторые прелести других времен года. Если же я, предположим, заявлю, что являюсь патриотом осени, то сие, пожалуй, будет означать, помимо моего восхищения этим сезоном, еще и мое изначальное презрение и к весне, и к лету, и к зиме. Так же и квасные патриоты наши: они более рождены для неприятия чужого, чем для любви к своему…

— Как угодно, сударь, — недовольный, отозвался Грыжеедов. — Когда, однако, видишь православные святыни или купола Кремля… Или когда слышишь песню «Варяг»…

— Ах, «Варяг»?! — воскликнул я. Гномы опять в меня впивались, и я уже не знал, на кого больше зол, на них, на Грыжеедова или на самого себя за то что вступил в этот никому не нужный разговор. — «Пощады никто не желает», так ведь?

— А что — нет?

— Если вы про песню (на слова, кстати, австрияка Грейнца, переведенные некоей госпожой Студенской), — то в ней все обстоит именно так; а вот ежели хотите знать истину…

— Уж поведайте ему, — усмехнулся Семипалатников.

— Извольте. Ведомо ли вам, господин Грыжеедов, что вся команда сего броненосного крейсера, мощнейшего, кстати, отплыла от него, тонущего, на шлюпках и преспокойно перебралась на корабль британских наблюдателей, при этом семь восьмых команды не имели никаких ранений и вполне могли, не затопляя корабль, продолжать бой? За что командира «Варяга», капитана первого ранга Руднева государь самолично понизил в чине, а никто из флотских офицеров после того боя при Чульпо не подавал ему руки. Ведомо ли все это вам, или вы — исключительно только по песне?

«Боже, зачем, зачем?!..» Уже чувствовал, сколь неуместна моя пламенная речь. В эту минуту я, должно быть, походил на резонера из дурной пиесы.

— Странно-с, весьма странно-с, — произнес Грыжеедов и надул губы.

К счастью Финикуиди, кажется, судя по его виду, отчасти разделявший мои мысли, поспешил на выручку:

— Однако же, господа, — произнес он, — мы за этими разговорами забыли про наше пети-жё.

— Да, пети-жё, пети-жё! — захлопала в ладоши Евгеньева. — Как раз наступило время. Кстати, я вчера за своими воспоминаниями было не внимательна, совершенно не помню, кому выпал фант.

Профессор отозвался:

— Увы, сударыня, мне.

— Вот и прекрасно. Но только давайте, господа, сперва будем тянуть фанты для завтрашнего пети-жё, а то я могу и забыть, я что-то в последнее время стала такая рассеянная!

На сей раз жребий выпал генералу Белозерцеву. Старик был несколько сконфужен и проговорил с таким видом, будто ему предстоит вступать в смертельную баталию:

— Ну что ж. Все в руцах Божиих… — и с ходу погрузился в какие-то далекие воспоминания.

— А теперь давайте, профессор, — обратилась Евгеньева к Финикуиди.