Он заговорил:

— Я, конечно, не сумею рассказать с таким, как вы давеча, изяществом (он очень умело скрывал свою иронию), да и слов таких, как в вашем лексиконе, не найду для описания всех интимных подробностей своей l'amour, однако надеюсь все-таки вас всех тут немного позабавить.

Раздались аплодисменты.

— Просим, просим!

— К барьеру, профессор!

— Да начинайте же!

Княгиня N. N.,

или Сказка из «Тысячи и одной ночи»,

в тот вечер имевшая самое неожиданное продолжение

— Историю, подобную этой, — начал профессор, — я позже обнаружил среди сказок Шахеризады; однако прошу поверить, все это произошло именно со мной и именно таким образом, как я сейчас расскажу. Тут, однако, не обойтись без небольшой предыстории; постараюсь вас ее не утомить.

Родился я в Крыму, в Балаклаве. Отец мой, бедный рыбак-грек, происходил из фанариотов, то есть из последних подлинных эллинов[52], предки его чудом спаслись от турецкой резни, и в своем происхождении он находил предмет для немалой гордости, ощущая себя едва ли не прямым потомком Пифагора и Аристотеля. Отсюда, видимо, и имя мое, ибо зовусь я Аристотелем Пифагоровичем; Аркадий Петрович — это, так сказать, псевдоним, дабы студенты не насмешничали… Простите, я несколько отвлекся…

Короче говоря, по отцовскому настоянию, я, единственный из своих сверстников, рыбацких детей, окончил классическую гимназию, ибо дело было еще при прародителе нынешнего государя, то есть до закона «о кухаркиных детях»[53]. А далее мой батюшка нацелился на то, что сын его всенепременно должен поступить в университет, причем не больше не меньше как в Санкт-Петербурге, и купив мне новые сапоги и картуз, а также вручив мне на первую пору пять рублей серебром, отправил меня в столицу.

Разумеется, вступительные испытания я с треском провалил: балаклавская гимназия, увы, не готовила ни Платонов, ни Невтонов. К тому же мой говор, о, этот мой бесподобный южно-русско-хохлацко-греческий говор, он заставлял моих экзаменаторов лишь стыдливо прятать усмешки.

Батюшке я, понятное дело, тотчас отписал, что успешно выдержал испытания, сам же нанялся за целковый в неделю к владельцу рыбной лавки в качестве разносчика рыбы. О, эта рыба! Так вышло, что с детства она преследовала меня!

Уже через два дня и каморка, которую я снимал, платя половину жалования, и вся одежда моя до того (пардон!) провоняла рыбой, что прохожие шарахались от меня на улице. В конце концов, от беспросветности своего положения я начал, как это называется, опускаться — не чистил сапоги, не стриг волосы, не следил за лицом, отчего оно немедля усыпалось прыщами; в общем, потомок Пифагора и Аристотеля уже через месяц возымел самый жалкий вид. Вдобавок ко всему, южанин по рождению, в холодной северной столице я тут же подхватил нескончаемый насморк, все время шмыгал носом, что еще более усугубляло то печальное зрелище, которое я собою представлял…

— М-да, — вздохнул Грыжеедов, — я себя тоже помню в подобной ситуации.

А Евгеньева нетерпеливо произнесла:

— Бедненький… Однако же мы все здесь ждем — про l’amour.

— Дождетесь, дождетесь, сударыня, обещаю! Только это будет весьма, весьма странная l’amour… В общем, я уже практически подхожу…

В один… — гм, назовем его прекрасным — день хозяин велел мне отнести корзину с рыбой на Фонтанку, в дом, где проживал некий князь N. N. «Но только, — напутствовал он меня, — зайдешь со двора, да негромко кликнешь кухарку; да долго-то перед окнами не маячь, а то, не дай Бог, ее сиятельство молодая княгиня тебя эдакого красавца нечаянно узрит — навек тогда всяческого аппетита лишится».

В точности так я все и выполнил.

Однако вместе с кухаркой во двор вышла вполне благородного вида, хорошо одетая молодая дама, прикрыв платочком нос, оглядела меня и вдруг сказала: «Иди за мной».

Минуту спустя я, поднявшись с нею в бельэтаж, очутился в роскошных апартаментах, — и тут…

О, я, было, ту, первую даму принял за княгиню; как же назвать ту, которая вышла из глубины апартаментов ко мне? Богиней, наверное! Юной, прекрасной богиней! Никого прекрасней, право, я даже на картинах не видел никогда!

Богиня тоже поспешила прикрыть нос платочком, а та, первая, обратилась к ней: «По-моему, этот (кивок в мою сторону) вполне подойдет: то самое, чего вы, княгиня, кажется, и хотели».

Так вот кто, оказывается, была княгиня!

«А прыщи у него не заразные? — спросила богиня-княгиня. — Если у него оспа, то это уж будет слишком. — И кликнула: — Доктор! сюда подите!».

Немедля появился пожилой эскулап-немец и, под лупу осмотрев мое лицо, по-немецки ответствовал ей…

Тут, снова отвлекаясь, добавлю, что у нас в Балаклаве было и немецкое поселение, так что их наречие я чуть-чуть понимал. В общем, доктор сказал ей, что-де прыщи мои произошли исключительно от грязи, а оспа совершенно иначе выглядит.

«Никифор!» — позвала она.

Вышел лакей с двумя какими-то дюжими молодцами.

«Никифор, — приказала она, — отведите его в ванную. А тряпье его — сжечь, я ему новое, хорошее презентую».

Меня поволокли в ванную комнату, где в ванной уже была приготовлена горячая вода. Туда меня тотчас погрузили и принялись тереть мое уже неделю не мытое тело мочалами.

Надобно сказать, что, сидя в ванной голышом и будучи совершенно беспомощным, я трепетал от страха: уже не евнуха ли из меня возжелали приготовить.

— О, только не это! — вскричала Евгеньева.

— Успокойтесь, сударыня, этого, как вы видите, не произошло. Просто у нас имелось холодящее кровь семейное предание о том, что с одним нашим далеким предком именно это злодейство века два назад якобы сотворили в Османской империи. Одно лишь меня утешало — что княгиня вроде бы не турчанка, и вообще здесь, в Санкт-Петербурге (о котором я, правда, плохо еще знал), таковое, кажется, не принято.

Затем туда же, в ванную комнату, вошел и доктор, осмотрел меня теперь уже в натуральном виде и, выглянув за дверь, сообщил: «Sexuell übertragbare Krankheiten sind nicht erlaubt[54]».

Послышался голос княгини: «Жаль! С одной стороны, неплохо бы Мишеля этим наградить… Но с другой — не ценою же своего здоровья».

Далее подручные Никифора облачили меня в роскошный бархатный халат, отнесли меня (ибо от робости я и идти был не в силах) в великолепную спальную и водрузили на благоухающее духами ложе, а когда они удалились, туда вошла княгиня, так же успевшая уже переоблачиться в халат.

И тут она скинула его, представ передо мною во всей своей заоблачной красоте! О, лишь представьте себе мое ощущение в ту минуту!.. А дальше..

Нет, не стану, право, и говорить!

Евгеньева скривила губы:

— Фи, какой вы… Мы ж уговаривались — на этом пети-жё ничего друг от дружки не таить.

— Видите ли, сударыня, — отозвался профессор, — я в самом деле решительно ничего не в состоянии рассказать, ибо пребывал в некоем сладостном, восхитительном беспамятстве. Не больно избалованный вниманием прекрасного пола, я тогда и слов таких в своем лексиконе не имел, чтобы как-то поименовать происходящее.

Шумский с циничной улыбкой произнес:

— Но теперь-то ваш лексикон, я надеюсь, пополнился.

Профессор на это сказал:

— Нет, господа, пусть уж неназванное останется неназванным, это самое правильное. Ибо слова наши удивительно не точны, они не могут в точности передать запах, осязание, наконец, самою любовь. Не лучше ли, если каждый представит все в меру своего воображения? Ей-ей, ваше сознание, ваш собственный опыт, расскажут вам обо всем лучше любых слов.

— Да… — проговорила Евгеньева, — возможно… Возможно, вы и правы… — И я увидел, что она как-то непроизвольно положила руку на колено сидевшего рядом с нею Львовского. (Кто б знал, что сия маленькая деталь этого пети-жё будет иметь свое весьма трагическое продолжение!..)