Семипалатников спросил:

— Ну а далее?

— Ну а далее, она встала с ложа; нагая, совершенно меня не стыдясь, достала из шкапа отличный мужской костюм и сказала мне: «Поскольку твой наряд уже сгорел в печи, то — вот тебе взамен. И еще — вот, возьми…» С этими словами она бросила мне на кровать пятирублевую ассигнацию.

За кого она меня принимала?! Кровь прихлынула у меня к голове, кровь уже не Аристотеля, а гордого Ахилла, также, по мнению батюшки, приходившегося мне родней.

Впрочем, ничего ей ответить я не успел. Она, накинув халат, быстро выпорхнула из спальни, и туда тут же вошел Никифор со своими подручными. Они мигом облачили меня в подаренный костюм, и уже минут через пять, не успев прийти в себя, я осознал, что в новом костюме стою во дворе и комкаю в руке дарованную пятирублевку. Никифор сказал:

«Забудь обо всем и больше сюда не приходи. Надо будет — княгиня сама тебя призовет. А расскажешь кому-нибудь — придушим»…

Ну и в заключение скажу. К хозяину лавки я так и не вернулся, с того дня жил случайными, но гораздо более чистыми заработками, хотя приходилось пробавляться только хлебом да квасом. Стал за собою куда более следить, отчего быстро распрощался со своими гадкими прыщами. От говора своего бесподобного также всеми силами старался избавиться, и в конце концов мне это удалось. Ночами корпел над учебниками, и уже на другой год сумел-таки пройти вступительные испытания в университет. Мне казалось, что теперь-то у меня куда больше шансов снова заслужить внимания княгини. Не проходило и дня, чтобы я хоть на короткое время не очутился у ее парадной.

И однажды дождался! Когда она вышла, я даже осмелился преградить ей путь к карете. Она, однако (возможно, и не узнав меня), только-то и сказала: «Прочь с дороги!» А Никифор (он-то, кажется, узнал) усадив ее в карету, пригрозил: «Коли добром не хочешь — придушим, вот те крест».

И более уж я туда не ходил. Нет, не из страха — из гордости. Говорю ж, кровь гордого Ахилла, видимо, когда-то все-таки примешалась к моей.

Женщины меня с той поры мало интересовали, из всех них для меня существовала лишь одна! Единственная!..

Благодаря почти монашескому образу жизни, я стал значительно преуспевать в науках, с отличием окончил университет, стал сперва приват-доцентом, затем — весьма быстро — профессором. И поверьте, господа, мое имя в науке кое что значит. Поведаю вам, что меня даже два раза выдвигали на почетную премию, учрежденную господином Нобелем. (Глядишь, заходе на осьмнадцатом наградят-таки, коли доживу и коли отечество наше, как и весь мир, не ухнется в тартарары.)

И лишь одного у меня после тех мгновений так ни разу и не было — истинной, всепоглощающей любви…

Он надолго примолк.

— Возможно, она, эта княгиня, явилась вам из иного мира, — сказала наконец Дробышевская. — Поверьте, так бывает. Мы столь мало знаем о параллельных мирах, в которых существуют дỳхи.

— О нет, — отозвался Финикуиди, — она была вполне во плоти. Я наводил о ней справки, но увы, следы ее затерялись. Знаю лишь, что вскоре она оставила Санкт-Петербург, поскольку муж ее, как мне стало известно, застрелился в Париже, перед этим промотав там все свое состояние…

И тут вдруг прозвучал голос Амалии Фридриховны:

— Нет, не все, — к полному изумлению всех, сказала она. — Осталась самая малость. Как раз хватило на то, чтобы открыть в горном ущелье близ вод маленькую, но вполне достойную гостиницу.

Воцарившуюся еще более густую тишину, нарушил голос профессора:

— Так вы, княгиня, все же узнали меня?

— Не сразу, — ответила она. — То есть, вы кого-то мне все время напоминали, но вы так изменились с тех пор…

— А вы, княгиня, — ничуть! То есть, для меня — ничуть! Уверяю вас, вы все так же прекрасны!.. Я, собственно, и прибыл сюда лишь поскольку до меня случайно дошли сведения, что вы обретаетесь именно тут. Кстати, воды эти, хоть и недурны на вкус, но вовсе бесполезны для меня, поскольку желудок у меня, несмотря на мою голодную молодость, совершенно здоров.

— Но княгиня! — взмолился Львовский. — Не мучьте, поведайте, что же, однако, произошло тогда там, в Петербурге.

Впервые за время нашего знакомства она на лице ее выразилось смущение.

— Ах, — проговорила она, — нелепейшая история. Кстати, вы правы, профессор, эту мысль навеяла мне именно сказка из «Тысячи и одной ночи»: помните, там некий визирь изменил своей жене? Вот и мой Мишель, то есть князь Ахвледиани, умчался от меня с какой-то демимонденткой в Париж. Вот я, как та жена из сказки, и решила со зла: отмщу ему тем, что, что сойдусь с самым нелепым, самым гадким, самым уродливым, самым грязным… О, профессор, простите, простите меня! Я была так ветрена и в то же время так жестока по отношению к вам! Теперь я, поверьте, иная.

И Финикуиди отозвался:

— Я верю, я верю вам… И вот… посмотрите… — С этими словами он показал всем пятирублевку. — Клянусь, это — та самая?

— И вы ее хранили столько времени? — удивилась княгиня.

— Как видите. Даже в самые тяжелые минуты не промелькнуло желания ее разменять. Позвольте же вам ее вернуть, поскольку я тогда не сумел.

Сколь это ни удивительно, в этот момент именно Евгеньева проявила чувство такта.

— Пойдемте, господа, оставим их, — тихо сказала она. И добавила: — О, это было так романтично!..

Все, кроме профессора и княгини, не произнося ни слова, потянулись к выходу.

Я, впрочем, отметил, что на выходе из залы Евгеньева слегка коснулась руки Львовского, так что, возможно, вовсе и не в чувстве такта было дело.

Телеграммы

– —

– —

Бедный Абдулла! — Весьма весомый «призрак». — Нинда хозурлык

В то утро, еще до рассвета меня вырвал из сна незнакомый басистый женский голос, разразившийся воплем: «Абдулла!.. Абдуллаечка!.. Абдульчик мой, не уходи!.. Да что ж это!.. Люди добрые!..»

Я оказался не первым, кто на этот крик выбежал в коридор, там уже находились Грыжеедов, Семипалатников, Петров, и Дуня. Вслед за мной появился и генерал Белозерцев.

Абдулла лежал посреди коридора, у двери в нумер Львовского, сверху придавленный тяжелой стремянкой, и слабо стонал. Над ним склонилась многопудовая великанша, — я догадался, что это и есть здешняя повариха Лизавета, — и продолжала голосить:

— Не помирай, Абдуллаечка!.. Чего ж ты, дурень, туда полез-то?.. И чего ж это делается-то?!..

Признаюсь, в тот момент состояние Абдуллы не вызывало у меня особой тревоги, ибо высота, с которой он сверзился, была не столь велика, а стремянка не столь все-таки тяжела, чтобы его раздавить.