— Вы б не голосили, сударыня, — поэтому сказал я, — а сперва освободили его от этой лестницы.

Помощь Лизавете не потребовалась, она как пушинку сдернула с него стремянку. Абдулла, однако, не поднимался и продолжал слабо стонать. Я подумал, что он притворяется в расчете на какие-то выгоды. Да, грешен был, Господи, в мыслях своих. Впрочем, спасти Абдуллу мы бы все равно не сумели.

Сзади появилась Амалия Фридриховна с Финикуиди, а вслед за ними госпожа Дробышевская. Профессор придерживал княгиню за руку, словно боясь еще раз с нею расстаться после столь долгой разлуки.

Хозяйка гостиницы снова ощутила себя капитаном корвета, на борту которого происходят беспорядки. Она высвободила свою руку и властно спросила:

— Каким образом это произошло?

— Сейчас узнаете, сударыня, — пообещал я, ибо услышал, что в двери нумера поворачивается ключ.

В следующий миг оттуда появились Львовский и Евгеньева, вид у обоих был стыдливо отрешенный.

— Что он тут делал? — спросила княгиня.

Оба они лишь понуро опустили глаза. Вместо них пришлось объяснить мне, ибо догадаться было не так уж сложно:

— Все очень просто, ваше сиятельство. Видите на высоте окошко над дверьми? Примерно такое же, как то, о котором господин Львовский давеча рассказывал. Кто-то из них двоих нанял Абдуллу, чтобы он подглядывал. Так сказать, для полноты страсти. — Я взглянул на них двоих: — Верно я говорю?

Они промолчали. Вид у обоих был виноватый, как у отличников-гимназистов, пойманных со шпаргалками. Зато тотчас вступилась Лизавета:

— Какая щё, к бесу, страсть?! Я те покажу, Абдуллайка, страсть! — Она даже было замахнулась на него, готовая обрушить на него все шесть пудов своего женского гнева. Однако тут же одумалась и снова заголосила: — Абдуллаечка, я ж, я ж твоя страсть! Какую тебе еще страсть, мордашка ты татарская?! Аль плохо тебе было со мной?.. Ты только не помирай, Абдуллаечка!.. А поправишься — я те покажу, как пялиться на господ! Страсть у него, понимаешь ли!.. Ах ты мое чудо-юдо!..

Я прервал ее причитания:

— Не будьте к нему строги, сударыня. Страсть — это не у него, это — у этих господ. Он — не из-за страсти, а исключительно ради денег. — С этими словами я обратился к притихшей парочке: — Сколько вы ему за подглядывание посулили?

Евгеньева тихо призналась:

— Три рубля.

— Это что ж ты, Абдуллайка? — всхлипнула Лизавета. — За три рубли — и такие страдания!.. Ах, дурень ты мой, дурень!.. — С этими словами она взяла несчастного, как ребенка, на руки и бережно занесла в соседний пустовавший нумер, обвисшего у нее на руках притворщика (о, прости, бедный Абдулла, что в тот миг я все еще продолжал так думать о тебе!).

(Добавлю, к слову, что в тот момент, взглянув на могучие кисти рук великанши, я внезапно сделал открытие, которое хоть и незначительно, но все-таки чуть убавило число тайн, окутавших этот злосчастный отель.)

— Кто ж знал, — так же тихо, как Евгеньева, проговорил Львовский, — что эта стремянка свалится сама собой. Мы, право же, не виноваты.

Я согласился:

— Да, тут вы не виноваты. Вы не могли выйти из нумера, поскольку стремянка заслоняла дверь.

— Должно быть, — предположил генерал, — просто-напросто Абдуллайка пришел в такое возбуждение, что стремянка под ним зашаталась, вот бедняга и сверзился…. — И с ухмылкой тихо добавил: — А уж отчего он так возбудился, право же, не могу знать.

Тут я, однако, был с ним не вполне согласен. Такие стремянки обычно используют маляры, они, то есть подобные стремянки, обладают большой устойчивостью и от одного только «возбуждения» не падают. Судя по тому, как лежал на полу Абдулла, он, похоже, начал падение совершенно самостоятельно, а уж дальше, падая, машинально ухватился за стремянку, и она, уже на лежащего, свалилась поверх него. Ну да возражать генералу я не стал — это мне в тот миг представлялась подробностью мало значимой.

…………………………………………………………………<…> и когда спускался вниз, навстречу мне поднимался господин Петров. Вспомнив о своем открытии, а именно — о ссадине на руке у Лизаветы, я не отказал себе в удовольствии сказать:

— Полных дам любите, Herr Петров? Смотрите, так и вторые очки сломаете.

— А пущай они не щиплются, пущай не щиплются! — послышался голос великанши, спускавшейся следом за мной. — Взяли моду! Вдарила — и другой раз вдарю!

Herr Петров, ничего не отвечая, проскользнул мимо нас, Лизавета же ему вслед прибавила:

— Ох, дождется у меня этот Петров хер!.. — Тут же сменила тон и, пустив слезу, проговорила плачущим голосом: — Абудуллайка-то мой совсем плох. И дохтура тут нет. Ведь окочурится мой Абдуллаечка!..

Было странно. Ну никак его падение с высоты в две сажени не могло повлечь смертельный исход.

— Пойдемте к нему, — сказал я.

Телеграммы

– —

……………………………………………………………….. ………………………………………………………………………<<…> и, войдя, я увидел, что на лице его начало проступать уже знакомое мне мученическое выражение. Глаза были вытаращены, с трудом, урывками ему удавалось заглатывать воздух, при этом он издавал не то стон, не то какой-то саднящий хрип. Одна рука его была выпростана из-под одеяла, и тут я увидел на ней…

Да, это была та самая, уже виденная мною у других красная сыпь, поднимавшаяся от пальцев через всю ладонь к запястью. Он умирал, теперь в том не было у меня сомнений, и поделать я, увы, ничего не мог.

Вдруг — только теперь — вспомнил о той детали, которой не придал значения четыре дня назад в нумере скончавшегося Ряжского.

— Ты пролил воду на скатерть там, у покойника? — спросил я.

Он сумел лишь моргнуть в знак согласия.

— Ты что-то взял со стола, когда первым туда вошел?

Снова моргнул.

— Что?

На этот раз он все же смог выдавить из себя:

— Банка маленький… Он дал алтын пять рубля…

Да, там, на скатерти, был мокрый круг, как от маленькой баночки.

— Он дал алтын пять рубля… — проговорил Абдулла.

— Так… За это дал тебе пять рублей золотом. И — кто же?

Кажется, он уже не слышал меня, к тому же в предсмертной муке, похоже, начал забывать русский язык, ибо проговорил:

— Сегодня он дидэ… — (То есть «сказал» — это татарское слово я зал откуда-то.) — Он дидэ… — Дальше последовала полная для меня тарабарщина: — Дидэ… Кара эле, Абдулла, нинда хозурлык…

«Кара» по-татарски означало «смотри»; а вот дальше, дальше-то?!..

— Кто, кто тебе дидэ?..

— Он дидэ…

После этих слов по лицу его пробежала судорога, и оно застыло в гримасе.

— Абдулла, Абдуллаечка, не уходи!.. — закричала Лизавета. — Затем произнесла тихо: — Отмучился, бедненький… — и протяжно заголосила.

– —

…………………………………………………………………………………..………………………………………………………<…> Шумский же сказал:

— Жаль, жаль Абдуллайку. Напрасно, может, и говорю, не по-христиански, может быть, — но скажу все-таки: его мне куда более жалко, нежели каждого из усопших тут за эти дни. Сипяго был надменен; этот Васюков-Ряжский — корчил из себя наполеончика; Кляпов все равно был уже не жилец; ну а уж о Кокандове даже и говорить не хочу. Эх, Абдуллай, Абдуллай, угораздило ж тебя на эту стремянку лезть! Лучше б выпили с тобой, хоть ты и татарин…