………трагедия, в какой-то мере ставшая кровавым прологом к Великой Войне и к гибели всех тех миллионов, что полегли вслед за тем.

Неужели о гибели этих миллионов мы будем знать столь же мало?

……которые даже сейчас, в свободной России, склонны все от нас скрывать!

Иванов-Разумный

(Продолжение повествования)

…И лишь тут вспомнил о единственной полезной информации, полученной в результате вчерашнего весьма дурацкого телефонного разговора: сегодня копатели к нам, возможно, пробьются-таки, и сюда явится целое отделение солдат. Надо додержаться до того момента. Главное — до тех пор не допустить новых смертей. А стало быть, надо до той поры не спускать глаз с этой твари, с Пилигрима чертова!

К слову, судьба Зигфрида беспокоила меня теперь уже куда меньше: явно он покамест, слава Богу, никого не убил, а значит, если он и представляет некую опасность, то лишь для каких-то забав охранного ведомства, того самого, для которого мерзавец Кокандов — напротив, вполне достойный персонаж.

Нет уж, играйте сами в свои игры, господа рыцари плаща и кинжала, а мне бы лишь — оставшиеся жизни людские сберечь!

По-моему, лишь теперь к обитателям отеля пришло осознание всего случившегося тут за эти дни. Все собравшиеся в гостиной были непривычно тихи, разговоры, едва вспыхнув, тотчас угасали. По счастью, эта тварь тоже весь день не покидала гостиную и все время была у меня на виду.

Один раз я для большей уверенности в своей правоте вторгся в ничего не значащий разговор. Профессор Финикуиди рассказывал Дробышевской о своем путешествии в Иерусалим, и я громко сказал:

— Ну, вы, господин профессор, просто настоящий пилигрим.

Нет, ни один мускул не дрогнул на том лице, на которое я в этот миг смотрел. Блистательная, однако, была выдержка!.. Впрочем, и без того знал наверняка…

Чтобы ничего не упустить из виду, я даже не стал подниматься за пилюлями, так и сидел на диване, превозмогая боль и глядя в оба. Лишь во время ужина, когда все были друг у друга на виду, я урвал несколько минут, чтобы сходить за пилюлями и пригасить лютование своих гномов.

Когда вернулся, застал такую беседу.

— Что же вы, господин Грыжеедов, — со своей надменной улыбкой спросил Семипалатников, — при всех ваших Die patriotischen Überzeugungen[64] назвались месье Жеромом ради ваших пирожков?

— Правда ваша, — вздохнул тот. — Это я — по юношескому недомыслию. А сейчас придумал: будут теперь пирожки от Хлебородова. Согласитесь — ведь куда лучше звучит.

— А Хлебородов — это, я так понимаю, снова же вы?

— Точно так. Я давно уж придумал. «От Грыжеедова» — это уж как-то слишком было бы для пирожков, а вот «от Хлебородова»…

— А по мне и «Грыжеедов» звучит неплохо, — сказал Львовский. И весьма неуклюже, как всегда, прибавил: — Вроде Как «От Грибоедова». Сейчас вот притерпелся — и очень, очень даже неплохо звучит.

— Нет, — поморщился тот, — «Хлебородов» все-таки куда как благороднее. Я даже с получением первой гильдии собираюсь фамилию сменить, за деньги сие вполне возможно. Уже и карточки визитные заказал с новой фамилией… Я вам признаюсь — на «Жерома» меня в юности подбила одна… Сбила меня с панталыку… Ах, право, не хочу даже говорить.

— Слышу, речь зашла о даме, — подойдя, вмешалась в разговор Евгеньева. — Везде шерше ля фам, даже в пирожках. И вы непременно должны нам рассказать!

— Нет-нет, — смутился Грыжеедов-Хлебородов, — оно не стоит того.

— L’amour всегда стоит того, — назидательно произнесла Евгеньева. — Ведь я не ошиблась: речь идет именно о l'amour?

— Нет, нет, лишнее, право…

— Ничего не лишнее! Вот дойдет до вас очередь на нашем пети-жё — и всенепременно расскажете! Не примем никаких отговорок!.. Кстати, господа, — обратилась она к остальным, — вечер уже близится; давайте-ка тянуть фанты на завтра. — С этими словами она отошла и быстро вернулась с картузом в руках. — Тяните же, господа. Очень надеюсь, что фант достанется именно вам, господин Жером.

Надо же, именно так оно и вышло!

Грыжеедов раскраснелся, но потом, после некоторой задумчивости, проговорил:

— Ну, если так… Если судьба… Хотя — не интересно, честное слово… Может, все-таки фанты заново перетянем, а?

Евгеньева была неумолима:

— И не надейтесь! Готовьтесь — завтра будем слушать вас, и только вас! А пока что… — И провозгласила: — Пети-жё, наше пети-жё, господа! Занимайте места в зале, сейчас начнем! Кто у нас нынче?

— Я… — обреченно сказал Петров. — Может, все-таки в другой раз?

— Ну вот! еще один такой! Нет, нет, никаких!

Ища поддержки, Петров умоляюще взглянул на Амалию Фридриховну, но та сказала:

— Давайте, давайте, Сергей Сергеевич, мне тоже интересно будет послушать.

— Ну, ежели так, ежели вам… — вздохнул он.

— Да, да, — подхватила Евгеньева, — Занимайте-ка свое место, Сергей Сергеевич, что ж вы все еще тут сидите?.. В залу, в залу, господа

Всхлипы господина Петрова

— Я лишь потому и согласился, — начал Петров, — что Алалия Фридриховна отчасти в курсе претерпленных мною несправедливых унижений, — и хочу, чтобы она узнала обо всем в больших подробностях.

Я отметил, что Ми как то странно смотрит на него. Так стрелок смотрит на мишень.

— Да, да, поподробней! — потребовала Евгеньева. — Ну-ну, полно вам краснеть, вы же не дéвица.

— Да… С чего бы начать?.. В общем служил я учителем латыни в гимназии, в городе… ну, это не суть важно… В женской гимназии, добавлю вам.

Евгеньева прошептала:

— О-о! Кажется, будет интересно…

— Да-с, в женской гимназии, — повторил Петров. И вдруг выпалил: — Она сама, да-с, она сама вообразила Бог ее знает что!.. Это не я — это она сама потребовала, чтобы я у себя на дому давал ей дополнительные уроки латыни!.. У меня и в мыслях не было ничего такого!..

Я услышал, как Ми, сидевшая неподалеку от меня, прошептала:

— Урод…

— …Видит Бог — даже в мыслях!.. Хоть она и хороша была, да-с, хороша. С виду — совсем созревшая барышня. Что говорится, в самом соку. В жизни бы никто не сказал, что ей и семнадцати еще не исполнилось.

Вдруг она — мне, в ходе занятия: «А как, Сергей Сергеевич, будет на латыни “я люблю вас”?»

Ничего такого не думая, отвечаю ей: «Amo te».

«А как будет: “Я желаю вас”?»

Признаться, сие было для меня затруднительно: в латинских источниках не встречал подобного никогда. Полез было в лексикон, — а она мне: «Ах, не ищите, Сергей Сергеевич, это и по-русски звучит вполне понятно»… Смотрю — а она уже блузку на себе расстегивает. И все у ней исключительно на месте, как у вполне зрелой дамы… И — уже льнется ко мне…

Я, совершенно оробевший, совершенно уже не в себе, на миг лишившись и языка, и всяческих сил к сопротивлению…

— Лишился он, как же! Козлина… — все так же тихо приговорила Ми.

— …в полнейшем, так сказать, забытии… — закатив глаза, продолжал Петров. И уж сам, клянусь, не заметил, как…

Снова далекие звонки, услышанные, похоже, лишь мною, отвлекли меня от его повествования. Так же незаметно, как в прошлый раз, я покинул залу.

Опять в ответ на мое «слушаю» из трубки сквозь треск донеслось:

— Опять ты, Абдуллай? Узнал тебя по голосу. Ну-ка, еще что-нибудь скажи, проверю, как слышно.

— Это не Абдулла, это прокурор Васильцев, — безнадежно отозвался я.

Ну и, понятно:

— Нет, ни черта! К тому же еще — по-татарски, только и услышал, что — Абдулла. Ты вот что, Абдуллайка, ты сообщи Сипяге, что через час, а то и менее, завал будет пробит. Я прибуду сам с отделением. Сразу прибуду, у меня стоит на готовности автó. Понял? Передашь?

— Куда? — обреченно спросил я. — Куда передать? К Богу в рай?

— Что?! «Буду рад»? Ну и молодец. В общем, передай. Бельмес?