— Бельмес, — подтвердил я.

— Вот и молодец!.. Молодец, что бельмес, я говорю. Приеду — получишь на чай.

— Премного благодарен, — сказал я, и услышал в ответ:

— Сам знаю, что ты татарин. Ничего, брат, бывает…

На том связь снова оборвалась.

«Что ж, — возвращаясь в гостиную, думал я. — Через час, а то и менее… Значит, я могу уже приступать, не дожидаясь этого автó»

Рассказ Петрова явно приближался к концу; в эту минуту он, весь раскрасневшийся, переводил дух, готовясь к завершению.

— Ах, вы напрасно все пропустили, — прошептала мне Евгеньева, — было так трепетно! Даже для меня, хоть я и не мужеского пола… Хоть, конечно, с его стороны — весьма, весьма предосудительно.

— Да врет он все, этот урод, — так же тихо буркнула Ми.

— И как же все сие стало вдруг достоянием общественности, — обращаясь к Петрову, полюбопытствовал Шумский.

— Как?.. Подружке своей она все разболтала! Представляете, меж ними, оказывается, было заключено на меня пари! Ну а уж подружка-то все и выболтала.

Из гимназии меня, ясное дело, немедля же изгнали; но то бы еще полбеды. Уголовное, кажется, собираются возбудить. Ну да я дожидаться не стал. В России-то мне уж не скрыться, а Амалия Фридриховна… Я ради нее — чтоб уж знала все. Ибо это она, благородная душа, вызвалась помочь мне…

Госпожа Ахвледиани чуть заметно приложила палец к губам.

— Да, да, — кивнул Петров, — пардон, молчу, молчу… — И заключил: — Словом, вот такова моя история. Я вам — как на духу.

И опять этот взгляд Ми, пристальный взгляд охотника при виде дичи.

— Весьма интересно, — сказала Евгеньева, когда он сел на место, — только больно уж коротко. Так не честно: остальные рассказывали куда подробнее. И что теперь делать? До ночи еще столько времени!

Завершение вечера

Разоблачение первое: Пилигрим.

«Какая красота!» и «Vive la liberté[65]!»

«Пора!» — решился я и встал:

— Господа. Позвольте воспользоваться тем, что ночь еще далека, и раскрыть вам по крайней мере одну из загадок этого пансионата.

— Вы о призраке? — спросила Дробышевская.

— В какой-то мере — да. Во всяком случае, об одном из призраков, тут обитающих. О призраке… — дальше я отчеканил каждое слово: — …по имени Пилигрим.

Я смотрел в упор.

Нет, по-прежнему — ни один мускул…

— Что, еще один? — удивилась Евгеньева. — А я думала, вы — про Клеопатру.

— Будет вам, сударыня, и про Клеопатру. В сущности, это одно и то же лицо.

— Но позвольте, позвольте, — встрял Львовский, — как это госпожа Клеопатра и некий господин Пилигрим могут быть одним и тем же лицом?

— О, — ответил я, — это меня тоже сбивало с толку. — И Абдулла, умирая, говорил про него, а не про нее. Но тут все оказалось все просто. Подсказку мне дал вчера господин генерал.

— Я?! — изумился тот. — Но я вроде бы — ничего такого… Знать я не знаю никаких пилигримов.

— Разумеется. Вы, однако, привели слова той восточной дамы: «Ты храбрая русская генераль». И тут я понял, в чем дело: татары, плохо знающие наш язык, бывает, путают рода, Абдулла же в тот миг находился при смерти и сам уже не разумел, на каком языке говорит. И когда я понял это, все сразу стало на свои места. Остальное я уже знал… — С этими словами я обратился к ней: — Сударыня, вас не мучают угрызении оттого, что вы положили столько народу?.. Это, впрочем, риторический вопрос — не сомневаюсь, нет у вас никаких угрызений, ибо…

Договорить я не успел. Она буквально воспарила в воздух и в полете ударила меня ногой в солнечное сплетение так, что в глазах у меня потемнело и все гномы мои, притихшие было, пустились в судорожный сатанинский пляс.

Происходившее далее я видел сквозь сумрак. До дверей она не добежала — у дверей, раскинув руки, упала ничком. Лишь миг спустя, когда мои гномы чуть унялись, я понял, что произошло: это ловкая Ми, как копье, метнула ей в спину генеральскую трость тяжелым набалдашником вперед.

— Усадите ее на место… — с трудом выговорил я.

Мужчины водворили ее в кресло.

— А я тут постою, — сказала Ми и, достав из сумочки свой пистолетик, стала у дверей на стóроже.

— Так-то лучше, госпожа Дробышевская, — сказал я. — Или как вам угоднее? Госпожа Клеопатра? Или господин Пилигрим?

Лишь тут по залу пронесся гул изумления.

Она сидела молча, смотрела на меня, как змея, зажатая в угол.

— Позвольте же, господа, — сказал я, — поведать вам историю этого оборотня в женском роде.

Кое о чем, связанном с тою Клеопатрой, я догадывался и прежде. Отчего она тогда, после своего не удавшегося отравления, так легко исчезла? Отчего все прежние отравления так легко сходили ей с рук? Во всяком случае, она должна была быть постоянно под надзором полиции.

Тому может быть лишь одно объяснение: некто весьма могущественный покровительствовал ей. И легко догадаться, кто, точнее, какое ведомство обладает подобным могуществом в этой стране.

— Охранка! — догадалась Амалия Фридриховна.

— Совершенно верно. Сие ведомство никогда не сдает своих сотрудников, каких бы гнусностей те не насовершали. В особенности — таких ценных, как данная госпожа.

— Неужто, — удивился генерал, — она по заданию Охранки травила людей?

— О, нет! Это она лишь — для собственного возбуждения и для оттачивания своих навыков, и такую малость Охранка вполне могла ей простить. Зато польза от нее была преогромна! Если б она была обычным провокатором, наподобие нашего Кокандова, ей бы, может, и укоротили жало; она, однако, была птицей куда более высокого полета. Не случайно связь с нею держал ротмистр Сипяго, служивший в Отделе внешних сношений.

Снова пронеслось: «О-о-о!», генерал же спросил:

— В разведке, то есть?

— Ну, — ответил я, — ежели политические убийства можно считать разведывательной деятельностью… — И обратился к ней: — Ведь вы, сударыня, открыли великолепный способ подобных убийств: при помощи ядовитых раковин conus geographus.

Смотрела молча…

— Да, сударыня, — продолжал я, — способ хитроумнейший. Ведь раковина исключительно красива, достаточно предложить кому-либо полюбоваться эдакой красотой. Ведь именно так вы убили лорда Сазерленда в Африке? Нет сомнений, что он был не первой такою жертвой.

Да, придумка ваша во всех отношениях была великолепной! Достаточно потом заколоть шпилькой моллюска — и раковина становится совершенно безвредной. А живого моллюска, затаившегося в раковине, можно перевозить, держа, например, в маленькой баночке с морской водой, скажем, в какой-нибудь баночке для глазных капель.

— Какая очутилась у меня в кармане! — воскликнул Львовский.

— Примерно. Она подложила ее вам после убийства Сипяги — видно, просто сумочки у нее при себе не было. К этому времени моллюск был уже ее также убит, а безвредная крохотная раковина покоилась у нее вон в том маленьком кармашке.

— Могла и просто выбросить, — сказала Амалия Фридриховна.

— Нет, милостивая государыня, — никак не могла! Ракушки эти стоят баснословных денег. Она все свои сбережения вкладывала в них! Это ее и чуть не погубило, ведь о стоимости их знала не только она. — Я взглянул на нее: — Не так ли? Ведь Сипяго прибыл сюда, чтобы забрать их себе; ну, отчасти, полагаю, еще поделиться с начальством.

— Но это… это даже в голове не умещается! — воскликнул генерал.

— А постарайтесь уместить, ваше превосходительство, — сказал Семипалатников. — Да-с, вот в такой гнилой стране и живем.

— Он сам хотел меня убить, — впервые подала голос она. — Форма пятьсот одиннадцать.

Я кивнул:

— Да, да, не сомневаюсь, вы, изготовив отмычку, пробрались в его нумер, нашли там телеграмму и тотчас догадались обо всем. Далее встретились с ним наедине и сделали ему презент. Правда, забыв предупредить, что моллюск внутри жив и готов к смертельному укусу.