Шумский-Оболенский, кивнув на дверь, хмыкнул:

— Эко его, ротмистра нашего! Еще бы! Два штофа усидел почти целиком.

Да, похоже было, проснется не скоро. Это также было мне сейчас на руку.

Внизу солдаты, переобутые Лизаветой в войлочные тапочки, чтоб не громыхали сапогами, заполняли собою все пространство. А вот этого мне было не надобно.

— Что бродите? — начальственным голосом спросил я у сержанта.

— Их высокоблагородие господин ротмистр приказали: чтоб смотрели за всеми. А то, они сказали, мало ли чего.

Преобразившись совсем уж в превосходительство, я спросил:

— А кто я — тебе ведомо?

— ?!

— Перед тобой государственный прокурор, действительный статский советник, генерал, то есть.

Он вытянулся по струнке, попытался даже прищелкнуть войлочными тапочками:

— Слушаю, ваше высоко…

— Так вот, — перебил я его. — Приказ вашего ротмистра я отменяю. Приказываю: дальше холла… то есть сеней… не заходить. Курить дозволяю; в картишки — тоже. Но: сидеть там тихо, по дому не шастать.

Генерал Белозерцев, почему-то в это утро одетый в мундир, подошел к сержанту сзади.

— А ежели господин ротмистр… — начал было сержант, но генерал гаркнул громовым голосом:

— Вы-пол-нять!

— Слушаюсь, ваши превос… — Бедный сержант метнулся из гостиной, где все уже было готово к завтраку.

Дуня спросила:

— А господина ротмистра звать?

— Не надо, — сказал я, — потом ему как-нибудь подашь, хворает он.

Завтракали молча, лишь иногда поглядывали друг на друга с общею тайной в глазах.

Когда же завтрак завершился…………………………………

………………………………………………………………………..

………………………………………………………………………..

<…> и, подойдя к нему сзади, сделал то, что собирался сделать несколько дней тому назад, а именно: с изрядной силой ударил Зигфрида бутылкой по голове (все не успели даже издать возглас), после чего быстро связал ему руки заранее приготовлено бичевой и, совсем ватного, усадил его на стул.

Не стану пересказывать, что тут началось. Я манием руки остановил все выкрики и причитания и сказал:

— Разрешите представить, господа: перед вами Зигфрид, германский лазутчик.

Он, то есть Семипалатников, еще не до конца пришедший в себя после удара, проговорил:

— Вы глубоко заблуждаетесь… Я никакой не Зигфрид… Я… Я…

— Ну, кто же?

Ответ его изумил.

— Я инженер Шумский… — произнес он.

Тут же вклинился и тот Шумский, который еще и Оболенский:

— Истинная правда его. Он самый инженер Шумский натурально и есть.

Я уже вовсе ничего не понимал. Спросил:

— Ну а вы, сударь, кто, в таком случае?

— Оболенский, как я уже однажды сказал. Только не инженер вовсе, а театральный артист.

— Но… отчего же тогда?..

Я примолк, ибо слова никак не склеивались, к тому же медленно приходило осознание. Ну да, там, в блокноте у Сипяги, помимо записи о Зигфриде, лежала телеграмма с упоминанием инженера «Ш», а фотография лежала сразу под телеграммой, поверх записи о Зигфриде, лежала эта фотография. Хорошо, что в ту минуту Савелий Игнатьевич Лежебока не видел моего лица.

Кроме того (вдруг вспомнил), по отношению к инженеру «Ш», согласно телеграмме, следовало применить форму 511, ту же, что по отношению к Пилигриму. О, теперь я точно знал, что это такое!

— Но, — спросил я, наконец-таки подобрав слова, — к чему эти подмены?

— Сперва развяжите, — потребовал не то Шумский, не то Зигфрид, не то Семипалатников.

— Объясните — тогда развяжу, — пообещал я.

— Что ж, слушайте. Я — инженер Шумский. И вот угораздило меня строить фортификационные сооружения вблизи наших западных границ; о, сколько я потом проклинал себя за это! Ибо с этого самого момента я оказался прикованным, как Прометей. Теперь о том, чтобы мне побывать за границей, и речи не могло быть. Вы поймите, я окончил Цурихский политехнический институт, у меня за границей осталось великое множество друзей, мой однокашник профессор Айнштайн, нынче весьма знаменитый, например, супруги Кюри; да и вообще инженеру моего уровня быть прикованным к одной единственной стране — это означает навеки погрязнуть в провинциализме и в конце концов начисто утратить квалификацию. На мои слезные мольбы отпустить меня, ответа не было, зато один верный человек, вхожий туда, шепнул мне, что там решили от меня совсем иным способом навсегда избавиться. В общем, я понял, что жизнь моя уже не стоит ломаного гроша. Не хотелось вот так вот; я еще кое-чего стою в своем деле.

И тогда я задумал побег, причем такой побег, чтобы никто и не стал разыскивать. Я нанял господина актера Оболенского, мы с ним обменялись паспортами, я снабдил его деньгами, и он должен был под моим именем года на два уехать куда-нибудь в российскую глушь и там зарекомендовать себя как отчаянный пьяница, так зарекомендовать, чтобы все газеты кричали о его дебошах. Ну а потом, — имелся такой план, — он должен был покончить с собой.

— В точности так-с, — подтвердил Шумский-Оболенский.

А Шумский-Семипалатников продолжал:

— Ну, не то чтобы совсем, конечно, покончить, а так, как это проделали персонажи у Чернышевского и у Льва Толстого. Помните, Протасов из «Живого трупа» тоже якобы утопился.

Все бы легко поверили. Запил инженер Шумский от тоски, что его здесь стреножили, а потом и утопился от той самой тоски.

Я же приобрел паспорт на фамилию Семипалатникова, и под этим именем меня должны были переправить в Швейцарию. Возрождаться в качестве Шумского я и не намеревался — знаю, что у наших мастеров плаща и кинжала руки достаточно длинны. Просто на свете, где-нибудь в Швейцарии, в Англии или в Германии вдруг появился бы хороший инженер Семипалатников. Нас ведь, инженеров, в отличие от графов и князей, не по фамилии ценят, а по умению, по идеям, по проектам…

Существовала, впрочем, одна опасность: я мог уже оказаться в списке разыскиваемых, и мои фотографии вполне могли быть переданы на все приграничные станции, где проверяются паспорта. На этот случай мне нужна была чья-то помощь. И случилось так, что я узнал, как такую помощь получить…

Да развяжите же меня наконец-таки!..

Секретное донесение[66]

(отправлено фельдъегерской почтой)

– —

Фельдъегерской почтой