— Вот мы с тобой, Вася, глядишь, нынче вечерком еще конъяцкого с шампанейским вкусим — тебе, глядишь, еще где-нибудь и борода как у Льва Толстого привидится.

— Нет, Коля, хоть мы с тобой давеча и на брудершафт, но все же дай-ка я… Вот же, у меня список постояльцев, я вчера составил. Покойников вычеркнул, а вот живые… ну-ка…

Он стал делать перекличку. На фамилии Семипалатников дело застопорилось. После паузы Амалия Фридриховна сказала:

— Ах, да! Господин Семипалатников! Я его забыла вычеркнуть! Он же перед самым сходом лавины съехал от нас, помните, господа?

Все сразу дружно вспомнили и подтвердили.

— Ну, коли так… коли так… — пробормотал ротмистр. — Ба! А который тут господин Шумский?

Снова наступила минута молчания, затем Шумский, то есть Оболенский, то есть снова Шумский вскочил:

— Вася, да это ж я так записался! Уже после того, как подлинного господина инженера Шумского тем же ледником слизнуло…

— Что, Шумского — тоже?

— А ты думал! Ледник — это не шутка, брат. Вот я записался, а сам запамятовал. А мне, понимаешь, — никак под своей фамилией. — Он приблизился к ротмистру и что-то пошептал ему на ухо.

Тот понятливо кивнул:

— М-да, ежели такое дело… Понимаю…

— Да я верну, верну!

— Верни, брат: полковая казна — это тебе не фунт изюма. А карты — они до добра не доведут… Да, — заключил наконец ротмистр, — вроде бы все. — И обернулся ко мне: — Так чтó, пойдемте?

Я повел его на кухню, где Лизавета в этот момент, утирая подолом слезы то ли от лука, то ли от воспоминаний о несчастном Абдулле, занималась стряпней.

Из английской газеты от 1918 года

…долго не могли понять, кто же этот загадочный джентльмен, ровно раз в год появляющийся на лондонских аукционах и всякий раз уносящий оттуда по 10000 фунтов-стерлингов. «Мистер Рождество», — так прозвали его, ибо все его посещения случались на Рождественской неделе.

Судя по некоторым деталям, родом он был из России, столь много претерпевшей за минувший год.

Всякий раз он выставлял один единственный лот: редчайшую ракушку, именуемую Conus geographus, исключительной ценности и столь же исключительной красоты.

Так продолжалось в течение трех лет. Однако на последний аукцион Мистер Рождество не явился, ибо был обнаружен в своей квартире мертвым, со свернутой шеей, со следами жесточайших пыток на теле. Уж не те ли самые «конусы» искали его убийцы?

Полиция искала их среди русских эмигрантов, но все дела были прекращены, ибо никаких «конусов» у подозреваемых не было обнаружено.

Что же касается «конусов», то они еще однажды мелькнули на аукционе, на сей раз в Нью-Йорке, числом сразу семь штук. Увы, их обладатель, некий господин Осипов, также эмигрант из России, получил за них в общей сложности не семьдесят, а всего лишь сорок тысяч фунтов, ибо плохо был знаком с ценообразованием на аукционах: предметы, выставленные большим числом, идут за цену существенно меньшую, нежели при продаже поштучно.

Впрочем, это событие никак не проливает свет на убийство Мистера Рождество, ибо сей Осипов вполне респектабельный господин, в недавнем прошлом тайный советник, к тому же служивший в полиции, так что никоим образом не мог быть причастен к гибели Мистера Рождество.

………………………………………………………………….

<…> Когда мы вместе с Лизаветой прошли в лéдник, где лежало уже пять покойников, я сказал ей:

— Не поможешь ли господину ротмистру вынести куда-нибудь эту госпожу (я непочтительно ткнул на прах Клеопатры)?

— С мои превеликим! — сказала семипудовая. — Неча ей, змее, рядом с моим Абдуллой лежать. Ужо вынесем! Куды ее?

— Ты уж потрудись, придумай сама.

— Ага! А мы ее — в Чертов колодец. Это тут недалеко дырка такая в горе. Глубоченная — должно, до самого ада. Там ей и место, змеюке. Подойдет?

— Подойдет. Ты только, Лизавета… ты только, смотри, никому никогда о том не рассказывай.

Она басом отозвалась:

— Была нужда! Никому не скажу, а то, не дай Бог, найдут да по-христиански похоронят. Не-е, не заслужила она, змеиное семя!

— Ну так и давайте вместе. Берите за ноги, ротмистр. А потом заходите ко мне, я отдам вам, что обещал. — С этими словами я отправился в свой нумер.

Бурмасов заглянул ко мне через полчаса. Дробышевской в нашем разговоре как бы уже никогда и не существовало.

Я передал ему мешочек с десятью раковинами, он их пересчитал и проговорил:

— Да, десять штук! Если каждая, как вы давеча говорили, по десять тысяч британских фунтов, то это ж тогда получается… — Он произвел нехитрый подсчет и произнес ошалело: — Это ж сто тысяч получается! А ежели на рубли… — Он засопел, наполняя мой нумер коньячным духом, и наконец ошалело выговорил: — Это ж получается чуть не миллион! — Было ощущение, что огромность суммы не умещается у него в голове и давит изнутри на глаза, кои выпучились невероятно.

Я кивнул:

— Возможно, даже и миллион. Может, и чуть более, а может — и намного менее: в зависимости от того, насколько разумно распорядиться.

Теперь он сверлил меня своими вытаращенными глазами:

— Разумно — это как?

— Обычно. По законам аукционов. Если выставить сразу всё, то выйдет куда меньше, чем если выставлять порознь. А уж если выставлять по одной, да еще с интервалом в год, — тогда на аукционе произойдет ажитация, и цена будет каждый раз взвинчиваться до небес, особливо, если делать это не в России, а, например, в жадной до всяческих аукционов Великобритании.

— И там — по десять тысяч за раз?!

— Полагаю — не менее, — ответил я и затем спросил совершенно без привязки к нынешнему разговору: —Вы молоды, ротмистр; интересно бы знать — каковы ваши планы на будущее.

— Гм… — Он призадумался. — Провинция… Першпективы роста сомнительны… Да и Здоровье, знаете ли… Полагаю подать рапорт об отставке.

— Но только… — все отлично понимая, сказал я, — про Зигфрида как-нибудь поаккуратней отпишитесь.

Он измерил меня взглядом, в коем теперь имелась некоторая осмысленность, и сказал:

— Гм… Не извольте сомневаться, ваше превосходительство.

На том мы и расстались. Я был уверен, что совершил кое-какие правильные поступки. А главное — не сомневался, что загадочных смертей более не последует.

О, тут я ошибался!

Конфуз Жерома-Грыжеедова, или l’amour и патриотизм

Фант для выступления на завтрашнем пети-жё выпал Ми.

— Может, все-таки избавим девушку, — предложил генерал. — Едва ли в ее биографии — что-нибудь такое.

— А вот это — не вам судить, — резко ответила Ми. — Завтра — так завтра. Я готова.

И тут в залу ворвался Петров, сам не свой.

— Опять! — взвизгнул он. — Вы представляете — опять!

— Что «опять»? Говорите толком, — потребовал я.

— Опять кто-то сажей намалевал слово «Strick» против моего нумера!

— Стало быть, рядом с моим, — сказал Львовский. — Стоит ли шум поднимать? Ну шутит свои шутки какой-то призрак, пора бы привыкнуть.

— Это, однако… Однако, совершенно… — пробормотал Петров, но все зашикали на него, ибо Грыжеедов уже занял свое место, и он смолк.

— Я, господа, не умею так художественно, как вы, — начал Грыжеедов, — посему не судите слишком строго. Кроме того, история моя крайне коротка; однако она некоторым образом поясняет мои нынешние патриотические пристрастия.

Мои работники называли меня тогда месье Жеромом, и я к этому заработал свои первые десять тысяч на пирожках. Бил я совсем молод, одеваться начал на французский манер, дамочки ко мне так и липли, но все они были такого сорта, что вступать в приключения с ними я считал ниже своего достоинства.

И вдруг — француженка! Да-с! Хороша несказанно. Звали ее Жюли. Едва лишь приехала в наш город — и сразу произвела натуральный фурор. А одевалась!.. Как одевалась!.. Вот бывает же так, что совершенным в женщине кажется решительно все: и рост (она была высока), и стройность, и очаровательный французский прононс, и даже низковатый голос, и даже пушок на верхней губке — все, когда я смотрел на нее, вызывало во мне трепет.