А как увивались за ней господа офицеры!.. Но и я от них не отставал. Ах, даже и не спрашивайте, во что мне это обошлось… Нет, нет, она была вовсе не из тех, что берут деньги; но сами понимаете — рестораны, театры, букеты по сотне чайных роз; наконец, подарки — духи, украшения. Куда там господам офицерам было угнаться за мной!

Поверите — я даже нанял учителя и в три месяца выучился прилично говорить по-французски: чего только не сделает любовь! А это была настоящая любовь, не сомневайтесь, господа!.. До поры до времени, понятно… Однако тут я забегаю вперед…

Мечта о возможной когда-нибудь близости с нею три месяца заменяла мне самою близость, ибо она продолжала держаться со мной недотрогою.

И вот…

Да, это случилось через три месяца ровно. Мы очутились на моей квартире наедине.

Тут я пропущу немного, ибо — не интересно.

…О, этот трепет прикосновений! Каким-то образом, каким-то особым чутьем, она угадывала во мне такие точки, крохотные прикосновения к которым вызывали сладость неописуемую. И это еще — до всего, vous comprenez?[72]

Когда я был уже между землей и небом, она спросила меня: «Вы ничему не станете удивляться, Жером?»

О, неужто еще чем-то она могла меня удивить?! Впрочем, я слыхивал, что у француженок бывают свои причуды по части l'amour, для нас часто весьма, как бы это сказать… не полнее приемлемые по части la moral. Но я был готов, да, я был готов! Даже вожделен еще более!

«Но после этого, — спросила она, — после этого, Жером, ты навсегда будешь моим?»

«О, я твой навсегда!»

«И мы уедем в Париж?»

А почему бы, подумал я, почему бы и нет? Там тоже вполне сумею наладить дело. «Конечно! Мы уедем, уедем с тобой, моя Жюли!» Я даже сказал: «Если ты пожелаешь, мы обвенчаемся. Я даже готов принять католицизм». Вот до такого уж у меня дошло. Да-с, грешен!

«Нет, это не получится», — с грустью сказала она.

«Отчего же? Ты замужем?»

«Нет, Жером. Но…»

С этими словами она уже начала нежными своими руками снимать с меня одежду. Потом стала разоблачаться сама.

Я даже глаза закрыл, чтобы, открыв их, увидеть все сразу.

…Боже мой, Боже мой! Что я увидел, открыв глаза!.. Даже не знаю, как и сказать…

— Да уж говорите, не мучьте! — потребовала Евгеньева.

— Она была… Она была…

— Ну же!

— Она была мужчиной!.. Жюльен Дюнуа — вот как его звали в действительности!

Вот, господа, до каких ужасов растления докатился их мир!

— Так я не понял, — спросил Львовский, — у вас дошло или не дошло?

Грыжеедов вскричал:

— Да как вам, сударь, не совестно?!

— А я — что? Я — ничего такого.

— Стыдно, стыдно, сударь! Вообще, должен вам сказать…

— Ладно, — остановила его Евгеньева. — Ну а дальше, дальше-то что?

— Дальше?.. Да вот, в сущности и все. Одно могу добавить: более я — никогда, ни с какими заграничным барышнями… Нет, нет, никогда!

— Барышни-то при чем, — удивился генерал, — когда эта ваша Жюли — вовсе даже не барышня была, а прямо напротив?

Тот воскликнул:

— Как вы не понимаете! Как можно — ежели сразу не поймешь, барышня она или — напротив! Если даже наипрекраснейшая из них… А она была, ей-ей, наипрекраснейшей, моя Жюли… То есть не Жюли… Ну да вы понимаете…

— Так ведь и наши бывают очень даже ничего, — сказал лже-Шумский. — Но вы, как я понимаю, так и потом и не женились?

— Тут вы правы, — кивнул Грыжеедов. — Несколько раз потом имел намерение, но — как-то не складывалось. Ибо ни одна, ни одна из них… ни в какое сравнение… Ну да вы понимаете… Вот, собственно, и все… И прошу, не мучите меня больше своими вопросами, я не желаю, не желаю!.. — С этими словами он прошагал к своему месту, уселся и уронил глаза в пол.

— Ну вот… — сказала Евгеньева. — Вечер только начался, и уже finita. По-моему, так нельзя.

И тут поднялась Ми:

— Точно! — сказала она. — Раз пошла такая пьянка…

— Режь последний огурец, — вставил лже-Шумский.

— Во-во… Вы уж тут извините, ежель от моих высказываний кого-то воротит; я не в гимназиях обучалась, и учители мои манерами не отличались; там, где я обучалась — там те еще словечки были в ходу. Но если вам не претит, я могу прямо сейчас начать; только mis disculpas[73] за все, что скажу. Как? потерпите?

Ей зааплодировали: «Давайте, давайте!»

Продолжение вечера

Рассказывает Ми.

Часть первая: про l'amour

— Вообще-то, — выйдя вперед, сказала Ми, — родной мой язык испанский, родом я из Мексики, и зовут меня Микаэлла. А рассказ мой, если не возражаете, будет из двух частей: одна, про l'amour, будет нынче, а другую, про horror y la suciedad[74], приберегу до завтрего; потерпите?

— Да уж начинайте, дорогая Ми, — сказала Амалия Фридриховна.

— Что ж, поехали. То бишь — comienzo[75].

Мать моя, бедная белошвейка, прижила меня невесть от кого, а после со мной малолетней перебралась из нищей Мексики сюда, в Россию, где, как говорили, имелось больше возможностей для заработка.

Надо ли объяснять, что жили мы и тут почти что впроголодь? А уж ни о каком моем образовании не могло быть и речи. Да что там! Я и на улицу почти не выходила: стыдно было в своих обносках. Так, полудикаркой, дожила я до четырнадцати лет. Единственной мечтой было — вырваться из этой pobreza[76].

И тут вдруг…

— Неужто прекрасный принц на белом коне? — предположил Львовский.

— Берите выше! — грустно улыбнулась Ми. — Он был не на коне, а на автó! Так что для меня он был не принцем, а просто… просто полубогом! И был он в белоснежном костюме и был он, действительно, прекрасен и юн — девятнадцати лет от роду. Впрочем, и я в ту пору, если не считать худой одежонки, была, вероятно, весьма хорошенькая: испанские девушки весьма рано созревают.

Матушки не было дом; она обычно не возвращалась допоздна — обходила своих клиенток. Он остановил свое автó перед нашим домом, вышел и стал покуривать папиросу, а я сидела у окна и думала: о, посмотрит или не посмотрит он в мою сторону?

Посмотрел! Да мне одного его взгляда было довольно! А он еще и улыбнулся мне такою улыбкой, что от нее одной я вдруг ощутила себя счастливой.

«Выходи, красавица, прокачу», — сказал он мне.

Надо ли говорить, что уже через пять минут, надев лучшее матушкино платье, я буквально на крыльях вылетела к нему.

Это было как во сне. Автó скользило по дороге, он сидел рядом со мной, и его слова… Я даже не верила, что слышу их наяву.

«Ты веришь в любовь с первого взгляда? — спросил Георгий (так его звали). — Так вот, милая, едва я тебя увидел, со мною это и произошло. Ты хочешь с мной уехать далеко-далеко?»

Хочу ли я?! Да я, не задумываясь, жизнь бы отдала за это!

«Тогда, — сказал он, — мы вернемся, и ты оставишь записку матушке, чтоб она тебя не искала. Видишь ли, у нас весьма строгие законы. Ты слишком юна, и если нас с тобою настигнут, меня могут отправить на каторгу. Ты ведь не хочешь, чтобы я отправился на каторгу, Ми?» (Он первым так меня назвал.)

Надо ли говорить, что я немедля согласилась, мы вернулись, и я оставила записку, что-де обрела свое счастье, что искать меня не надо, когда-нибудь после я обязательно объявлюсь.

А дальше… О, та ночь в дорожной гостинице, когда стала женщиной!.. Я не буду о том рассказывать, ибо это не переводимо на слова.

Так мы мчались на его автó в течение трех дней. Куда, зачем? Я даже не спрашивала его, это не имело для меня никакого значения. Останавливались мы в отеля. То были самые счастливые в моей жизни три дня. За всю жизнь — и до того, и после того — единственные счастливые!