Нет, он не был пьян, он просто очень много выпил.

– О, явились! – почти радостно приветствовал их хозяин виллы, не меняя позы. – Значит, опередил ты меня, Саня; а я здесь сидел, на чудо надеялся. Выпить хотите?

И неудобно потянулся за бутылкой коньяка.

– Не суетись, – сказал Алик. – Пить с тобой мы не будем.

– Зато я буду, – ответил Греков.

– Ради чего ты, скот, меня убивал? – подал наконец голос Смирнов.

– Ради того, чтобы жить самому, чего ж тут непонятного? – Греков отхлебнул из стакана порядочно и только тут заметил несообразное. – Да вы что стоите? Садитесь, в ногах правды нет.

Делать нечего, сели. Смирнов – в кресло, а Казарян с Аликом – на пуфики.

– Красуешься, подонок, – сказал Казарян. – Перед собой красуешься!

– А что мне остается делать? – Греков отхлебнул еще раз и поставил стакан на стол. – На колени перед вами валиться, прощения просить? Не буду. Даже, если бы вы захотели, вы ничем не можете мне помочь. А за так я на колени ни перед кем не встану.

– А не за так встал бы? – спросил Алик.

– Обязательно и с удовольствием. Ба! – Греков энергично растер опухшие веки. – Как все хорошо было совсем недавно!

– Даже тогда, когда ты приказал свалить трупы в яму и залить их бетоном? – тотчас спросил Смирнов. Этому вопросу Греков обрадовался, как дитя:

– Тогда было совсем хорошо! Концы в воду, и я чист перед народом и партией! Но одна ошибка, слабинка одна, и все к чертовой бабушке.

– Слабинка-то твоя в чем? – тактично допрашивал Смирнов.

– Глебушку Ферапонтова пожалел, – признался Греков.

– Глеба пожалел? Ты не Глеба пожалел, кого ты вообще-то жалеть можешь! – ты канал основных своих поступлений пожалел, – презрительно сказал Смирнов. – Как говаривали мои клиенты, жадность фрайера сгубила.

Греков допил то, что было в стакане, и снова наполнил его, опять полюбовался цветом, полюбовался, полюбовался, поставил на стол и признался:

– И, конечно же, фатальная невезуха. Я ведь это местечко, Алька, на твоем новоселье с балкона присмотрел, так, на всякий случай. А когда понадобилось, вспомнил. Кто знал, что Смирнов к тебе в гости приедет!

– Послушай, Влад, – начал Алик, – если бы тебе все сошло, ты бы мог вот так спокойно, комфортно существовать, радуясь жизни, наслаждаясь жизнью?

– И еще как! – с тоской по недостижимому признался Греков.

– Какая же ты гнусь! – сказал Алик и встал с пуфика.

– Ну да, гнусь! – Греков тоже поднялся. – Жила-была гнусь. Она родилась в стерильной колбочке, развилась там до полной гнусности, вылетела в прекрасную чистую жизнь и стала творить свои гнусные дела. Так, что ли? Нет, дорогие мои сограждане. Чего я хотел в этой жизни? Местечко, чтобы жить безбедно и для собственного удовольствия слегка командовать. Но такое местечко всегда находится далеко и высоко, и, чтобы до него добраться, приходилось кое-что предпринимать. Начальство любит, чтобы его хорошо встречали, начальство любит, чтобы его хорошо принимали, начальство любит, чтобы его хорошо провожали. Я встречал, принимал, провожал их даже не как начальников, а как глав государств, и это им чрезвычайно нравилось. Наивные, как бы не от мира сего, они просто не знали, что на все это расходуются большие деньги. Да, ко всему прочему, они и подарки любили, очень любили, я им и подарки делал, дорогие. Они принимали, и поэтому я все ближе и ближе подходил к заветному местечку. Остается неясным одно: откуда я брал большие деньги? Догадайтесь!

– Ерничаешь. Шуткуешь. Надеешься еще, значит, – оценил грековский монолог Смирнов.

Стояли все четверо. Греков постоял, постоял, сел на место, взял стакан со стола, предварительно еще раз полюбовавшись цветом, выпил и, движением кадыка прогнав напиток вниз насильно – больше просто так в него не входило, ответил не на заданный вопрос, а на другой, который мучил:

– Я тебя, старичок, недооценил. Старичок в данном случае не ласковое обращение, а формальное, оценка тебя по возрасту и ошибочно предполагаемым возможностям.

– Ты ж меня знал, – с кривой усмешкой откликнулся Смирнов и сел на пуфик. – Знал, что я кое-чего могу.

– Когда ты мог! Лет двадцать-тридцать тому назад. А сейчас ты старый и хромой. Так думал я. И ошибся. Что стоило мне лично операцией руководить! Вызвал бы тебя на свидание, подставил ребяткам, те бы и кокнули суетливого старичка. Всего и делов-то. Правильно я рассуждаю, Саня?

Алик рванулся к Грекову, за грудки поднял его. Рубашка от Тиффани затрещала. Греков, не сопротивляясь, висел на Алькиных руках и беззвучно смеялся. Алик уронил его на прежнее место и сказал:

– Когда в человеке еще болит душа, когда его еще мучает совесть, когда он с презрением и ненавистью оглядывается на свою прошедшую жизнь, самоубийство, наверное – кризисное малодушие, тогда, вероятно, надо не давать, спасать, выручать. А у тебя вместо души – свалка, помойка, сортир. И самоубийство есть последняя возможность проявить остатки мужского характера. Мы даем тебе этот шанс.

– Спасибо за внимание, – поблагодарил Греков, застегиваясь и заправляя рубаху в штаны. – Но не стоит беспокоиться.

– Надеешься, скот, – окончательно понял Смирнов. – А зря. Команда-то тебя с потрохами заложит. Да и все дело с "привалом" – чудовищный и непрофессиональный риск.

– Так надо было. И не мне одному. – Греков наконец удобно устроился в кресле, что ему доставило удовольствие – видно было по лицу. – Ну, а насчет команды… Ты старый, Саня, но глупый. Команда, о которой ты так важно рассуждаешь, снизу, а еще есть – команда сверху. Команда, которая дает команду.

– На веревочки уповаешь? – полюбопытствовал Смирнов.

– Не веревочки, Саня, а канаты, даже тросы скорее. Вытянут. Кому же охота пропадать вместе с незадачливым Грековым?

Казарян, который, вроде бы не слушая, ходил вдоль стен гостиной, рассматривая картины, вдруг обернулся и сказал:

– Усадебка Жуковского, эскиз Судейкина, весенний пейзаж Бирули – все это из коллекции зверски убитого и ограбленного Кулакова, дорогой ты мой гражданин Греков. Миня Мосин подтвердит, что эти картинки он идентифицировал в чудном домике, где обреталась твоя команда. Та, которая снизу. А теперь вот они, картиночки, у тебя на стенке!

– Мелочовка, Рома, сам знаешь, что мелочовка! – уже азартно кричал Греков. – Простительная неразборчивость страстного любителя живописи, который понадеялся на порядочность посредника-продавца.

– Посредник – команда? – тоже в азарте спросил Казарян. – Твоя команда?

– Молчать! – рявкнул Смирнов, и все замолкли. Тогда он добавил спокойно: – Тебя сдадут, Владлен. И выбора у тебя нет. Если даже и к стенке не поставят, то уголовники в лагере удавят. Готовься. Скоро, очень скоро сюда явится Ларионов с ордером на арест.

Смирнов встал с пуфика. Трое стояли, а четвертый безмятежно валялся в кресле. Из кресла и разрешил:

– Пускай себе являются.

– Мы даем тебе шанс, – напомнил Алик.

Греков, мешкая по причине захмеления, выпростал себя из кресла, выпрямился во весь рост и заявил, ликуя:

– Ребятки, вы что-то путаете. Это я даю вам шанс. Пока.

– Пошли, – приказал Смирнов Алику и Казаряну. Втроем они направились к выходу. Уже на террасе до них донеслось – на прощание – грековское:

– Все впереди, пацаны! Все впереди! И не забывайте: в конечном счете вы всегда проигрываете.

Казарян довез всех до Алькиного дома, а сам поехал к себе отсыпаться, Смирнов с Аликом, кое-как раздевшись, тоже завалились спать. Дело было сделано.

Но долго и по-настоящему давануть соньку не удалось: издевательским громом прозвучал телефонный звонок.

– Да, – откликнулся в трубку первым добравшийся до телефона Алик. Послушал самую малость и с облегчением доложил: – Санька, это тебя Ларионов.

И кинулся в спальню продолжать страстно желаемый сон. С трудом ориентируясь в пространстве квартиры, Смирнов добрался до аппарата и взял трубку.

– Саня, я жду тебя внизу. Спускайся.

Слегка путаясь в рубашке и портках, Смирнов оделся, прошел в ванную и подставил затылок под струю холодной воды. Вода стекала по волосам, забегала в глаза и в углы рта. Потерпев такое недолго, Смирнов зарычал и стал вытираться полотенцем. Потом причесался.

У подъезда стояла черная машина. Шофера в ней не было. Гулял, наверное. Смирнов открыл заднюю дверцу, плюхнулся на сиденье рядом с Ларионовым и вопросил раздраженно со сна:

– Ну?

– Он застрелился, Саня, – мягко сообщил последнюю новость Ларионов.

– Веселые дела… – заметил Смирнов, окончательно выходя из сонной одури. – Вот и получилось так, как ты хотел…

– А что я хотел? – спросил Ларионов.

– Ты хотел кусок по зубам. Ты его и заполучил.

– Не понял, – надменно заявил Ларионов.

– А что тут непонятного? Самоликвидировался всесильный и державший все в своих руках босс сугубо определенной и весьма ограниченной преступной организации. Он одновременно – и потолок, и дно. Следовательно, и вверх лезть не надо и глубже копать не следует. Очень, очень удачно застрелился Греков.

– Ты на что намекаешь?

– Я не намекаю, я констатирую. И только одно могу сообщить тебе. Для сведения. Когда мы были у него, он явно не собирался этого делать.

– Я так понимаю, что ты мне не веришь?

– Как все это произошло, Сережа?

– Я вошел первым. Он увидел меня и рванулся наверх, на второй этаж, в свой кабинет. Ребята, которые шли следом за мной, кинулись за ним, но не успели.

– А ты успел?

– А что я должен был успеть?

– Успел сказать ему кое-что один на один? – Смирнов усмехнулся вдруг, махнул рукой. – Э, да что я тебя спрашиваю!

И полез из машины. Вылез, хотел было захлопнуть дверцу, но не выдержал и, наклонившись, сказал напоследок:

– Слишком много в последнее время самоубийств в нашей конторе и вокруг нее. Не находишь, Сережа?

Не дожидаясь ответа, со страшной силой захлопнул дверцу.

Смирнов тщательным помешиванием остудил кашу до кондиции и приступил к кормлению. Ксюшка сидела взаперти на высоком стульчике и строго наблюдала за подготовительным процессом, по завершении которого открыла рот. Смирнов поднес к открытому рту ложку с кашей, но Ксюшка рот закрыла и, потянувшись, поцеловала кормильца в щеку. Свершив это, рот опять открыла и губами стянула кашу с ложки. Так и продолжалось: поцелуй, открытый рот, ложка каши. Суровое сердце сыскаря таяло от умиления.