Пытка, а не жизнь началась для Ефима с первого же дня, как только ступил он на палубу крейсера. Но особенно нескладно стало все получаться с недавних нор.

Дней десять назад боцман Герасимчук приказал Нетесу выдраить медные ручки на дверях офицерской кают-компании.

— Чтоб у меня как жар горели! — предупредил боцман. — Чтоб сияние от них шло, понял? Имей в виду, самолично проверю, когда кончишь…

И — на всякий случай — устрашающе повел тонкой, изогнутой бровью.

По рассказам старослужащих во флотском экипаже, Нетесу почему-то представлялось, что все корабельные боцманы должны быть непременно широкоплечие, с медно-красными от загара лицами и лохматыми цыганскими бровями. И кричать на матросов им полагается густым, пугающим басом.

Герасимчук был совсем не таков. У него было худое, с мелкими чертами лицо не то монаха-отшельника, не то почтового чиновника, и брови у него были тонкие, и глаза — холодные, всегда прищуренные, и голосок негромкий, чуть надтреснутый, — совсем мирный, «штатский» человек. Но, наверное, никого на крейсере так не боялись матросы, как Герасимчука, потому что не было подлости, на которую он не оказался бы способен.

Зато старший офицер Аркадий Константинович Небольсин не чаял в нем души и не упускал случая поставить его в пример другим-оф унтер ицерам.

Целый час бился Нетес над этими треклятыми ручками, а ничего не получалось: то какие-то продольные полосы образовывались на податливой меди, то откуда ни возьмись появлялись царапины. Оглядевшись по сторонам, он начал ожесточенно тереть ручку подолом своей недавно полученной и еще не обношенной робы.

— У-У, будь ты неладна! — в сердцах повторял он вполголоса. — Вот навязалась на мою голову, окаянная!..

И вот тут, точно он только того и ожидал, не замеченный Нетесом, откуда-то сбоку неслышно подкрался боцман.

— Что делаешь? — негромко, даже ласково произнес он. — Ты подумал, что делаешь? Казенную обмундировку переводишь? Деревня, мать твою…

— Дак ведь она ж не получается, господин боцман, — пытался оправдаться Нетес, виновато теребя край загрязненной робы. — Тру-тру, а она ровно как заклятая…

— Разговаривать! — освирепел боцман. — Ты, быдло, как стоишь перед начальством? — Он похоже скопировал Нетеса: — «Тру-тру, не получается…» Вот двину разок-другой — сразу, глядишь, получится.

И Герасимчук замахнулся, намереваясь «проучить» незадачливого матроса. Нетес боязливо отшатнулся, сжался и втянул, голову, ожидая удара.

— Боцман!..

Нетес отвел локоть, которым закрывал лицо от неминуемого боцманского удара, и оглянулся: поодаль стоял ротный командир лейтенант Дорош. С головы до ног измерил он гневным взглядом вытянувшегося во фронт Герасимчука. Даже около щупленького Нетеса боцман казался мальчиком-подростком.

— Если я еще раз увижу это, — лейтенант показал на некрупный, но жилистый кулак боцмана. — Понятно?..

Дорош не договорил и, круто повернувшись, пошел дальше.

— Ну, чего рот разинул? — уже не так строго, вполголоса крикнул Герасимчук Нетесу. — Продолжай…

Вот с этого самого дня и не стало житья на корабле матросу-первогодку Ефиму Нетесу. Боцман Герасимчук не упускал даже самой незначительной возможности придраться к нему. Он заставлял по нескольку раз переделывать одну и ту же работу, внеочередные наряды сыпались на матроса беспрестанно, а боцман, словно с каждым днем все более входя во вкус этого тщательно продуманного издевательства, находил десятки причин на дню, чтобы напомнить Нетесу о том, что он еще не забыл случая с лейтенантом.

«Хорошо, — всем своим видом недвусмысленно показывал Нетесу боцман. — Теперь я тебя и пальцем не трону. А только ты, голубчик, особенно не радуйся — ты у меня и без кулака взвоешь!»

— Нетес — ты, гляжу, и есть нетес, — похохатывая, глумился Герасимчук. — Бревно необтесанное. Чурка с глазами. Тебе бы только полтавские галушки глотать, а не на боевом корабле служить. — Он вдруг прерывал свою речь и командовал: — А ну-ка, Нетес, на батарейную палубу — бегом марш!

Нетес бросался, сам не зная зачем, на батарейную палубу, но боцман резким окриком останавливал его:

— Отста-авить! А репетовать кто будет? Я?

Нетес возвращался, покорно репетовал, снова устремлялся на батарейную палубу, но боцман вновь останавливал его на бегу:

— Отста-а-вить!..

Матросы — те, что служили на «Авроре» уже не первый год и не слишком-то боялись боцманского окрика, пытались было усовестить Герасимчука: что, дескать, зря придираться к парню, ведь и служит-то он всего первый год, несмышленыш еще в морском деле. Вот пообвыкнется — исправным матросом станет.

Но боцман одергивал их, как всегда, негромким, но внушительным начальническим окриком:

— Молчать! Это еще что такое? — Он переходил почти на шепот: — Глядите у меня!..

И лицо его при этом становилось еще более бледным, а щелочки глаз устрашающе поблескивали из-под тонких, шнурочком, бровей.

— А ты, Ефим, вот что, — посоветовал Нетесу матрос Степа Голубь. — Вот будет скоро строевой смотр, выйди из строя да и расскажи обо всех их высокоблагородию. Капитану первого ранга то есть… Так, мол, и так…

— И пропал матрос ни за пятак, — в рифму закончил Аким Кривоносов. — Эх, Степа, голубиная у тебя душа, под стать фамилии.

Душа у Степы и впрямь была мягкая, доверчивая — голубиная. При каждом крепком словце, которое нет-нет да и сорвется у кого-нибудь из матросов, он мучительно краснеет и растерянно шепчет: «Ну зачем же так?..» Лжи он не терпит, хвастовства и того больше, а об устройстве жизни полагает, что все в ней должно быть справедливым и все надо разделить поровну — и радости и печали, вот тогда и начнется настоящая жизнь.

— И откуда ты взялся… такой? — не раз изумленно спрашивали у него товарищи, любившие Степу, но относившиеся к нему как к чудаку. — У тебя отец, мать кто, уж не святые ли, случаем?

— Ну какие там святые, выдумаете тоже! — смущался Степа. — Обыкновенные они. Отец — краснодеревщик. А мать — так… женщина.

— Да ну-у? — весело переспрашивали матросы. — Женщина?

— А, вас послушать!.. — необидчиво отмахивался Степа Голубь. И мечтательно добавлял: — У меня отец самоучкой до грамоты дошел. Книжек перечитал — страшное дело!.. С самим графом Толстым в переписке состоит, вот как!

— …Да, браток, голубиная у тебя душа, — повторил Кривоносов.

— А что? — недоуменно спросил Голубь. — Не дело советую?

— Вот то-то и оно, что не дело, — подтвердил Кривоносов. Он продолжал, переходя на шепот: — Мил человек, ты что ж, Степа, думаешь: командир станет на сторону матроса, а боцмана, надо полагать, по шеям с крейсера? — Аким жестко усмехнулся: — Да никогда этого не было и не будет! Командир только и скажет: устав запрещает матросу жаловаться на трудности службы. А за то, что жалуешься, — получи-ка, Ефим Филиппов Нетес, препровождение в канатный ящик… суток на пять. Или стань под ружье. Вот оно как обернется-то, Степушка!

Но Голубь не сдавался.

— Вот и неправда твоя, — горячился он. — Наш командир не из таковских, понятно? Ты вспомни: хоть одного матроса он пальцем тронул?

— Э, — махнул рукой Кривоносов. — Знаешь, как у нас старики говорят: в волчьей стае сам волком станешь… Он, может, и добрый человек, жалостливый. А только этой жалости на всех не хватит… Меня вон тоже ротный, лейтенант Дорош, от Ильина оборонил, а теперь тот зверем глядит.

Ефим Нетес доверчиво посмотрел на Кривоносова и сокрушенно вздохнул:

— Выходит, на боцманов и управы нет, Аким Никитич?

С первого дня службы на корабле он, проникшись к Акиму Кривоносову безотчетным уважением, неизменно называл его по имени-отчеству.

— Управы? — негромко усмехнулся Кривоносов. — Так ведь боцмана, они, Ефимушка, тоже по палубе ходят, а не в воздухе летают… А на палубе, да еще на большом корабле — чего не случается?

Ничего из этих слов комендора не понял Ефим Нетес — утешает его Кривоносов, только и всего. Одно ему теперь стало ясным: если нет никакой управы на Герасимчука, надо бежать с крейсера, иначе все одно житья не будет.