Бежать… Снова, хоть на самое короткое время почувствовать себя человеком, а не рабочей скотиной, над которой может каждый измываться. А там — хоть все прахом!..

А куда бежать-то? Демьяновка родная, что стоит на мелководной речке Хорол, под Полтавой, — до нее и в три года, поди, не доберешься… Чужое море за бортом, чужая земля… Но все равно: куда путь приведет, только бы не оставаться на «Авроре»!

Улучив минуту, когда в кубрике никого не было, кроме дневального, Ефим начал связывать в узелок свой нехитрый матросский скарб. Расчет его был прост: незаметно спуститься за борт и вплавь добраться до берега. Более подходящего случая может долго не быть — «Аврора» в полумиле от береговой кромки, отмеченной цепочкой огоньков. Не звери же там, поймут матроса, приютят. Хоть, сказывают, и чернокожий народ, а все ж таки люди!

И в голове Нетеса уже созревал план, в осуществление которого ему хотелось самому верить. Сперва он наймется в батраки к какому-нибудь здешнему крестьянину — по хозяйству-то делать он все умеет! — потом, подзаработав деньжонок на дорогу, возвратится в Россию. Даст взятку волостному начальству, а уж оно знает, как нужно уладить дело, чтобы не судили его, Нетеса. И родителям как-никак подспорье будет; все-таки лишние руки в хозяйстве, а то ведь Васятка, младший брат, — несмышленыш, ветер у него еще в голове…

Занятый этими мыслями, он не слышал, как сзади подошел и остановился за его спиною Аким Кривоносов. Ефим вздрогнул, когда Кривоносов положил ему руку на плечо.

— Не то задумал, Ефим, — жестко сказал комендор. — Далеко все равно не уйдешь, земля тут скрозь чужая… А по военному времени за это знаешь, что полагается?..

Ефим вдруг тяжело опустился на палубу и, уткнув голову в колени, заплакал. Худенькие, узкие плечи его, на которых роба висела, как на вешалке, затряслись от рыданий.

Сквозь всхлипывания он повторяя:

— Что ж мне теперь остается? Самого себя порешить?..

— Ну что ты, браток, что ты? — растерянно произнес Кривоносов. — Вот уж это вовсе ни к чему…

Он говорил так ласково и участливо, столько теплоты было в его голосе, что плечи Ефима затряслись еще сильнее.

— Э, матрос, так не годится! — пытался успокоить его Аким Кривоносов. — Пойдем-ка лучше у фитиля воздухом подышим!..

Кривоносов вывел Нетеса на палубу. Возле борта он остановил Ефима.

— Гляди, — вполголоса сказал он, показывая на воду. Там, глубоко внизу, в иссиня-темной воде метались какие-то стремительные огромные рыбы, временами они выскакивали из воды, блестя грязно-серой чешуею; их было много, очень много. — Акулы, понял? — почему-то переходя на шепот, сказал Аким. — А ты небось хотел…

И, положив ему руку на плечо, он повел Ефима к фитилю, около которого уже толпились, перебрасываясь шутками, матросы.

— Ну-ка, братцы, потеснитесь, — весело сказал он. — Примите в компанию. Трубки наши, табак ваш!.. — И шепотом подбодрил Нетеса: — Веселей, Ефим, веселей! Никто не должен ни о чем знать, понятно? Хочешь, я сам с ротным потолкую? Может, он перед командиром крейсера словечко о тебе замолвит.

Он не знал о том, что ротный командир лейтенант Дорош в эту самую минуту говорит о Ефиме Нетесе.

Когда командир «Авроры» вошел в салон, было два без минуты.

Егорьев слыл человеком непогрешимой аккуратности и точности. Он умудрялся ежедневно бриться даже в те дни, когда, мучимый изнуряющей тропической лихорадкой, лежал у себя в каюте. Во время погрузки угля, когда горы его лежали на нижних палубах и в матросских кубриках, в кондукторской кают-компании и на юте и сплошное, нерассеивающееся черное облако пыли все время висело над кораблем, один Егорьев ходил, блистая белоснежным воротничком так, словно пыль вовсе и не ложилась на этого человека.

Офицера, явившегося к нему на доклад небритым или в неотутюженном костюме, даже если это было в походе, Егорьев мог отправить назад не слушая:

— Знаете что, друг мой, явитесь-ка вы ко мне через полчаса.

Чаще всего случалось это с Терентиным, и вечно неунывающий мичман даже острил в кают-компании:

— Ну, друзья, кажется, за этот поход я наконец-то стану аккуратным человеком!

Но особенно требователен был Егорьев во всем, что касалось времени. Тот, кто хоть на несколько минут опаздывал на вахту, рисковал быть немедленно переведенным на другой корабль.

— Нет, сударь, нет. Я не могу понадеяться в бою на человека, не умеющего ценить времени, — беспощадно, напрямик говорил Егорьев.

Ровно в два капитан первого ранга сел в свое кресло за круглым столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью.

Егорьев выглядел сегодня замкнутее и обеспокоеннее обычного. Дела, происходившие на эскадре, начинали не на шутку тревожить его.

Сразу же после выхода из Танжера, когда эскадра направилась дальше, огибая западный берег Африки, на некотором расстоянии от материка, корабли попали в полосу почти непрерывных штормов. Мощные тропические дожди чередовались с густыми туманами, море круглыми сутками, без передышки, клокотало, ревело, пенилось. И вот тут-то начали воочию проявляться и все дефекты технического оснащения эскадры, и все недостатки организации службы на ней. Строй кораблей растягивался неимоверно, тихоходные и неповоротливые транспорты то отставали, то вовсе выходили из колонны, задерживая общее движение. Эволюции производились до безобразия плохо, и Евгений Романович все более утверждался в мысли, что он впятеро, вдесятеро повысит требовательность к подчиненным, — пусть втихомолку ворчат, что он суров и придирчив! — но порядок и слаженность службы на «Авроре» сохранит любой ценой!

Этим, собственно, и было вызвано его сегодняшнее решение созвать всех офицеров корабля. Он верил, что они поймут его.

— Я пригласил вас, господа, с тем… — начал он ровным, чуть глуховатым голосом, внимательно оглядывая офицеров.

— Как в «Ревизоре», — не удержавшись, шепнул Дорошу мичман Терентин.

Егорьев бросил на него мимолетный взгляд, улыбнулся краешками рта — холодно и отчужденно — и продолжал все так же ровно, делая между словами отчетливые паузы:

— …с тем, чтобы довести до вашего сведения последний приказ флагмана эскадры.

— Четыреста первый!.. — вновь сострил вполголоса Терентин, намекая на то известное офицерам обстоятельство, что только с начала мая и до выхода эскадры из Либавы на корабли было разослано свыше ста приказов и четыреста циркуляров штаба Рожественского — сплошной поток распоряжений.

Егорьев и на этот раз оставил реплику мичмана без внимания. Он достал из пакета сложенный вчетверо лист и, развернув его, начал читать медленно и раздельно:

— «…Вчерашняя стрельба велась в высшей степени вяло и, к глубокому сожалению, обнаружила, что ни один корабль, за исключением «Авроры», не отнесся серьезно к урокам управления артиллерией при исполнении учений по планам…»

Дочитав, Егорьев так же аккуратно свернул листов, спрятал его и снова обвел взглядом офицеров:

— Добавлю от себя, что, несмотря на похвалу, полученную «Авророй», я лично считаю, — не хотелось бы, конечно, вас разочаровывать, — что подобный приказ — не следствие хороших дел на нашей «Авроре», а скорее — результат неважного общего положения на эскадре. Вот так…

Он достал массивный портсигар, сделанный из кожи крокодила, положил его на стол, но так и не открыл.

Фраза Егорьева — после похвального приказа командующего эскадрой — прозвучала настолько неожиданно, что в салоне внезапно наступило замешательство. Небольсин укоризненно сжал тонкие губы, всем видом показывая несогласие с Егорьевым, лейтенант Ильин бросил в его сторону быстрый взгляд, который говорил: «Вот видите, видите!..» Терентин по-мальчишески растерянно приоткрыл рот: помилуйте, да как же это так? Дорош, весь подавшись вперед, восхищенно глядел на Евгения Романовича.

— Так вот, — продолжал Егорьев, глядя теперь на свой портсигар. — Вот мне и хотелось бы узнать на этот счет ваше мнение, господа…