И она бережно, как больную, подвела Катю к крану. Она что-то рассказывала Кате о своей первой любви — давно это было! — но девушка плохо слушала ее.

А из столовой неслись шум, смех, звон бокалов. Гости разъехались далеко за полночь, изрядно подвыпивший Сергей Владимирович все пытался выяснить, куда же это исчезла красавица «горняшка», бедная сиротка, но хозяйка велела Кате даже не показываться ему на глаза.

К себе, на Васильевский остров, Катя попасть уже не могла: мосты на Неве давно развели, и тетя Поля уложила ее спать рядом с собой. Теплая, грузная, она легонько похрапывала во сне, а Катя все лежала с открытыми глазами и все думала о страшной новости, сообщенной хозяином.

Она, конечно, не могла знать, что новость эта сейчас живо обсуждается во всех европейских столицах, вызывая самые противоречивые толки.

С этого вечера Катя стала особенно упорно добиваться хоть каких-нибудь сведений об «Авроре».

Она начала внимательно проглядывать газеты в кабинете у хозяина, когда тот был на службе, а она приступала к уборке. Читала Катя все подряд: «Русский голос», «Новое время», даже «Биржевые ведомости», но никаких упоминаний об «Авроре» в газетах не было.

Катя недоумевала: может быть, тут какая-нибудь ошибка, может, в других газетах есть о крейсере, на котором служит ее Аким? Как-то в воскресенье она решилась пойти в Публичную библиотеку, полдня терпеливо листала там комплекты самых различных газет, но все было безрезультатным.

«Да что ж это такое?!» — в отчаянии повторяла девушка.

Газеты пестрели крикливыми сообщениями о каком-то готовящемся грандиозном контрударе русской армии на полях Маньчжурии, описаниями сверхгеройских подвигов некоего усатого унтера, который один пошел против чуть ли не целого неприятельского батальона и, конечно, обратил японцев в паническое бегство. За всей этой газетной болтовней даже не искушенная в военных вопросах Катя угадывала день ото дня растущую панику, растерянность, плохо маскируемую победными реляциями.

А вот об «Авроре» в газетах так ничего и не попадалось, ни одной строчки. Ушел корабль — и словно канул в неизвестность.

Митрофан Степанович, должно быть, сердцем почувствовал, что творится с дочерью.

— Чем тебе помочь? — говорил он. — Узнать, жив ли твой Микула Селянинович? Не могу, доступа к военным делам не имею.

Он вздыхал:

— Жалко будет, если с ним что случится, с богатырем твоим… Славный парнишка, смышленый. Понравился он мне…

Катя молчала, перебирая неслушающимися пальцами бахрому старенькой скатерти. Умолкал и Митрофан Степанович. Он сердито ходил из угла в угол, потом нерешительно подсаживался к дочери, клал руку на ее плечо.

— Я так думаю, что войне этой скоро конец, — произносил он после долгого молчания. — Может статься, «Аврора» припоздает, придет туда уже к шапочному разбору… Вот и вернется твой Аким.

Катя продолжала молчать.

— Вернется, говорю, — уже уверенно, будто речь шла о решенном, повторял Митрофан Степанович.

Вернется ли? Ох, если бы только вернулся! Уж тогда она, Катя, не станет таить от него своих чувств. Суди, скажет, меня, как хочешь, думай обо мне, что тебе сердце подсказывает, а только никуда я тебя больше не отпущу. Никогда в жизни!..

Подрагивающими пальцами Катя быстро-быстро перебирает бахрому, и вот ей уже видится, как идет она рядом с Акимом, и он бережно, заботливо — как один он умеет! — поддерживает ее под руку и говорит какие-то первые пришедшие в голову, но для нее полные смысла слова, и она слушает его и не слушает, и ощущает рядом его тепло, и улыбается своему безмерному, неуемному счастью…

Однажды, когда она, усталая, поздно вечером возвратилась домой, Митрофан Степанович встретил ее у самого порога.

— Пляши! — Он держал конверт над головою. — Не-ет, ты пляши, иначе не отдам.

Но, заглянув в осунувшееся, потемневшее лицо дочери, пробормотал смущенно:

— Ладно уж. Пользуйся моей добротой. — И протянул конверт: — Получай!

Тут же, не снимая жакетки, у окна, Катя единым дыханием прочла письмо Акима — первое его письмо, отправленное еще из Бельта.

Так и забыв раздеться, Катя опустилась на стул. «Кто знает, вернусь ли…»

И тут ей припомнились слова отца: эта война долго продолжаться не может; никому она не нужна, всем опротивела, ненавистная! Вот нынче утром, когда Катя бежала на работу, на углу Садовой какой-то барин начал читать вслух только что вывешенную на афишной тумбе сводку с фронта. Ну толпа, конечно, собралась. Он и обрадовался.

— Братья! — кричит. — Будем биться до победы!.. Япония будет поставлена на колени!..

Люди слушали его молча, угрюмо. Многие отходили, покачав головой.

— Экось что мелет! — в сердцах сплюнул какой-то рабочий. — Брат… нашелся!

Сквозь толпу протиснулся солдат на костылях.

— А ты что ж не идешь, господин хороший… биться? — тихо произнес он. — Кричать кричишь, а в Маньчжурии небось кровь другие проливают! — И замахнулся костылем: — Прочь, не то зашибу!..

Барин еле ноги унес: обозленная толпа что угодно с ним сделала бы…

«Ах, Аким, Аким, вот и дождалась я первой твоей весточки, а нет радости на душе!»

Катя поднимается со стула и говорит ровным, словно чужим голосом:

— Однако пора ужин собирать.

За ужином она — ни слова. Митрофан Степанович виновато-недоумевающе поглядывает на дочь: столько ждала этого письма, а получила — и как в воду опущенная! Он пробует о чем-то заговорить, но Катя будто и не слышит его, и Митрофан Степанович понимает: сейчас она мыслями далеко-далеко отсюда…

А ночью он слышит, как беспокойно ворочается она с боку на бок; как бормочет что-то, приглушенно всхлипывая в подушку. И только под утро, когда уже рассвет начинает пробиваться сквозь разрисованные морозом стекла, она забывается чутким, неспокойным сном.

Осажденный Порт-Артур доживал последние дни.

Вскоре после поражения русских войск под Ляояном, когда в грандиозной битве все преимущества были на стороне русской армии и японцы готовы были вот-вот отступить, но Куропаткин своим предательским приказом об отходе опередил их, — русская армия начала готовиться к новому контрнаступлению. В Петербурге возлагали на него особые надежды, только и разговоров было что о реванше. Однако и сражение на реке Шахэ — сражение, в котором русская армия потеряла свыше шестидесяти тысяч человек, — не принесло ожидаемого облегчения Порт-Артуру.

Отрезанная от главных сил русских войск, обескровленная, истерзанная крепость держалась только на самоотверженном мужестве солдат и матросов.

В Порт-Артуре считали часы до Подхода русских кораблей, возлагая на них все надежды и чаяния. Вера в то, что скоро придут «наши», то есть эскадра, умножала силы защитников далекой крепости, поднявшей свои орудийные стволы над вспененными волнами Желтого моря.

…А эскадра в это время продолжала идти и идти вперед — исхлестанная штормами, бессмысленно перегруженная углем, растянувшаяся на много миль в неровном двухколонном строю.

Свирепым, невиданной ярости штормом встретил эскадру неприветливый океан на подходе к острову Сент-Мари, что вблизи Мадагаскара.

Тяжелые, взлохмаченные волны дыбились справа и слева от кораблей, ветер срывал их вспененные верхушки, почти до самых туч поднимал черно-зеленые валы и обрушивал их на корабли; даже огромные броненосцы казались игрушечными рядом с этими почти вертикальными стенами живой, стремительно движущейся воды. Корабли то взлетали кверху на гребнях волн, то проваливались в темные дымящиеся пропасти; грохот океана, завывание ветра, вода, небо, туман — все перемешалось и все обрушилось на эскадру. Казалось, не будет конца этому дикому неистовству природы…