И другой — высокий, почти женский — голос выкрикнул:

— Кто там с хоругвями? Выходите вперед!..

Толпа колыхнулась, задвигалась на месте, зашумела, смешалась в одну сплошную говорливую, разноликую массу, но это продолжалось совсем недолго, всего несколько минут, и вот из этого хаоса постепенно начали вырисовываться контуры более или менее стройной колонны.

Впереди нее, высоко над головами, появились парчовые серебристо-зеленые хоругви. Трепыхались, раскачиваясь, тяжелые кисти; наклонялись вперед и снова выпрямлялись деревянные древки.

— Бат-тюшки! А иконы-то где? — всплеснула руками пожилая, грузная женщина, и спереди, оттуда, где были хоругвеносцы, тотчас донеслось:

— Кто с иконами? Выходи тож вперед!.. Пропустите, господа, пропустите!..

Катя изумленно смотрела на эту бурлящую, волнующуюся массу возбужденных людей и все не могла понять: что ж тут происходит?

Какой-то паренек заметил ее:

— А ты что остановилась? Не видишь — люди в ряды строятся…

Ей хотелось спросить: ну, а она-то при чем тут, ей-то зачем строиться, но паренек уже отвернулся, он о чем-то спорил, что-то приказывал и вскоре убежал в другой конец колонны — ему было не до Кати.

Она оглянулась, разыскивая Зою, — ее не было. Ее, оказывается, уже оттерли от Кати, втиснули в шеренгу, и оттуда, приподнявшись на цыпочки, она крикнула, стараясь перекрыть гул голосов:

— Ну так как же, Катя? Идешь с нами?

— Куда? Куда вы? — переспросила Катя.

— К Зимнему… Царю петицию вручать!..

Растерянная, ошеломленная, Катя не успела собраться с мыслями, хоть что-нибудь ответить Зое, а толпа уже как-то странно подалась вперед, еще не сделав первого шага, потом с минуту будто раскачивалась на месте, и все тот же знакомый высокий, почти женский голос, который давеча распоряжался насчет хоругвей, неумело скомандовал:

— Пошли!.. Да пошли же, господа!

И шеренги вот-вот двинулись бы мимо Кати, но тут какая-то девочка лет пяти, закутанная в материнский платок так, что лица ее разглядеть было нельзя, крикнула испуганно:

— Мама, я зайца уронила! — И заплакала.

— Где заяц? Какой заяц? — рассмеялись люди, и тотчас несколько голосов разом закричало:

— Осторожнее, осторожнее! Тут девочкин заяц!

И тогда смех — хороший, спокойный смех — прокатился по всей колонне. Шеренги перепутались, люди торопливо расступились, и через минуту заяц был поднят над толпой — тряпичный, с нелепо длинными намалеванными усами и с одним ухом, болтавшимся на ниточке.

— О, это зверь серьезный! — громко сказал кто-то; и все снова рассмеялась.

— Держи, дочка, — женщина в полушубке подала зайца девочке. Та благодарно вздохнула и прижала игрушку к себе.

— Пошли, господа, пошли! — снова скомандовал высокий голос.

И вот шеренги — не в ногу, растягиваясь, уминая снег на дороге, стали проходить мимо Кати, испуганно прижавшейся к стене какого-то дома, и опять парень — тот, что окликал Катю, увидел ее:

— А ты, значит, остаешься?..

Уже давно последний ряд колонны исчез за поворотом улицы, уже не было слышно ни людского говора, ни скрипа снега, а Катя все еще стояла, прижимаясь к холодной, заиндевевшей стене.

Только через час добралась она до Садовой. Несколько раз ее останавливали солдатские патрули:

— Куда идешь, девушка?

И она говорила, что спешит по делам, на работу, и что у барина ее сегодня день рождения, и если она опоздает, ей будут неприятности. И ее пропускали, и солдаты бросали ей вдогонку какие-то шутки, а потом снова начинали пританцовывать на месте, чтоб только разогреться; а она уже не шла — бежала, и все думала об одном: зачем солдаты? Зачем на улицах солдаты?..

Уже совсем неподалеку от дома, где жил инженер, дорогу Кате преградил городовой:

— Нелегкая тебя тут носит. Не видишь разве, что делается?

Но Катя даже не обиделась на его грубость, она мысленно повторяла одно: зачем солдаты?..

Как ни удивительно, хозяева, несмотря на ранний час, уже не спали. Инженер в полосатой пижаме и в меховых туфлях стоял в гостиной у окна и дымил папиросой. Время от времени он почему-то приподнимал голову и настороженно прислушивался, а к чему прислушивался — непонятно. Потом он начинал ходить по комнате, из угла в угол, нервным, торопливым шагом, но через минуту снова возвращался к окну и все прислушивался.

Хозяйка, с ночными папильотками в жидких волосах, испуганно глядела то на мужа, то на окна, за которыми, неторопливое и широкое, сейчас пока еще едва угадываемое, занималось зимнее утро.

— J’ai peur![5] — повторяла она шепотом.

— Ах, оставь! — нетерпеливо отзывался инженер. — Не до тебя сейчас!

И снова принимался вышагивать от окна к двери, временами останавливаясь и поеживаясь, словно ему было холодно.

— Пришла-таки? — как будто не веря самой себе, удивленно воскликнула тетя Поля при виде Кати.

— А почему же не прийти? — в свою очередь удивилась девушка.

— Да на улицах-то, видела, что творится? Тыщи тысяч вышли. Весь Питер всколыхнулся!

— Видела, — подтвердила Катя. — Там одна девочка зайца в снег уронила. Чуть не затоптали.

— Какого зайца? — не поняла тетя Поля.

— Матерчатого. Забавный такой заяц!

Тетя Поля махнула рукой: поймешь тебя! Помешивая что-то в кастрюле, она рассуждала вслух:

— Ишь ведь что удумали: к самому царю идти!

— Тетя Поля, а почему на улицах солдаты? — спросила Катя.

— Потому и солдаты, что незачем идти к царю.

— Так ведь миром же, тетя Поля! Я сама видела!..

Кухарка круто повернулась к девушке, во взгляде ее была тревога и растерянность.

— А хоть бы и миром. Что ему, царю, иного занятия нет, кроме как голытьбу выслушивать? Я вот двадцать пять лет живу в Питере, а ни разу не удостоилась увидеть его даже издали. Это понимать надо: у него дела. Держава — шутка, сказать!..

— А там детишки, тетя Поля! Женщины.

— Вот я об этом самом и толкую, — кухарка с остервенением швырнула ложку. — Доиграются!

— И откуда у вас такая злоба к народу? — задумчиво возразила Катя. — Я ж вам говорю: люди с чистыми сердцами, как на праздник. С иконами!.. А вы этакое говорите!

Тетя Поля задохнулась от обиды:

— Как ты сказала? Злоба? Дуреха ты, как я погляжу! Это я-то худое о народе скажу? Думаешь, что мелешь? Я всю жизнь, не разгибаясь, батрачу — нашла барыню! — Ситцевым фартуком она машинально вытерла раскрасневшееся лицо. — А только одно знай: добром эта нынешняя затея не кончится, помяни мое слово! Ох, не кончится!..

Она снова отвернулась к кастрюлям, зло громыхая крышками.

— «Злоба»! — ворчала она вполголоса. — Девчонка, что ты понимать можешь?..

— А, вам все какие-то страхи мерещатся, — с усмешкой возразила Катя.

Ей вдруг представилось, как вот сейчас эта колонна, которую она встретила по пути сюда, сольется с другими такими же колоннами, и как вся эта громада — необъятная, но мирная и торжественно-просветленная, словно во время крестного хода, — двинется к Дворцовой площади, и как царь, увидев приближение людей, выйдет и, отвесив земной поклон, спросит — совсем как в былине о Владимире Ясном Солнышке: «С чем пожаловали, люди добрые?»

Катя тряхнула головой, усмехнулась: красиво, как в театре…

Часу в одиннадцатом тетя Поля послала Катю — уточнить у хозяйки, сколько же будет гостей? Инженера и хозяйку Катя застала по-прежнему в гостиной: он все так же стоял у окна, курил и, казалось, к чему-то, прислушивался, она полулежала на диване и не сводила с мужа тревожно расширенных глаз.

— Ах, что ты, милочка! — трагическим шепотом ответила хозяйка на Катин вопрос — Какие там гости, ты что — не видишь, что ли…

В одиннадцать неожиданно приехал Сергей Владимирович — тот самый немолодой, с брюшком, инженер, который когда-то пытался ухаживать за Катей.

— Дома? — отрывисто бросил он и, не ожидая ответа, прошел в гостиную.

Хозяин обрадованно заторопился ему навстречу, и они поспешили в кабинет.