Вал детективно-сексуально-кулинарных изданий вытеснил настоящую литературу, и это не пройдёт без последствий для будущих поколений. Хорошее не умирает, просто потом мы опять его начнём искать, разгребая завалы. Подобное в нашей стране уже было: после революции семнадцатого года футуристы сбрасывали Пушкина с «парохода современности». В движении к дикости человек очень быстро теряет приобретённые культурные навыки. События последних лет, начавшиеся с благих порывов к коренной реконструкции всего общества, повлекли за собой ситуацию, равнозначную революционной. А всякая революционная ситуация есть прежде всего разрушение культуры — чего-то устойчивого, накапливающегося медленно и также медленно входящего в плоть и кровь человека. И тут нельзя сказать: вот он одичает немного, передохнет, а потом заинтересуется высокой культурой. От потребления большого количества нездоровой духовной пищи портится сначала вкус. Но вкус — это ладно. Портится сам навык серьёзного познания, вдумчивого общения с искусством. Наши читатели в основном живут в провинции и нередко сетуют в своих письмах, что культуры нет, что чувствуют себя неприкаянными, никому не нужными, что подчас и надеются — вот придёт добрый человек, возьмёт за руку и скажет: ты гениальный, поедем в столицу, «поближе» к культуре, там из тебя сделают человека. Но ведь это иллюзия, настоящая трагедия юношества.

Мне кажется, будущее наше, если у нас есть будущее, состоит в том, чтобы провинция поднялась на новый виток духовной культурной жизни. Именно провинция, а не столица. Столица сейчас примера не даст. Она вся в биржевой горячке, в желании не упустить свой шанс — в том числе и молодая столичная публика, которая больше всех идёт на соблазн рынка, причём рынок этот ей видится чем-то волшебно-прекрасным...

Кстати, если обернуться назад, в прошлое, то и в XIX веке искусство, литература, философия, которыми мы гордимся, редко рождались в столице. Петербург дал исключительно много. Но я как-то задумывался, кто из наших знаменитостей родился в Петербурге? Оказывается, считанные единицы. Пушкин родился в Москве, которая была тогда весьма провинциальной, Гоголь — на Украине, Тургенев — на Орловщине, Некрасов — на Волге, Чехов — в Таганроге и т. д. Все они стягивались какими-то силами в культурный центр, хотя связей со своей родной почвой никто не порывал.

Более того, в дореволюционной России, про которую нельзя сказать, что она была образцом демократии, существовало такое крупное явление, как провинциальные культурные гнезда. Вот жил себе да был город Воронеж. И вдруг дал он России Кольцова, Никитина и целую плеяду поэтов чуть меньшего достоинства. Почему так произошло? Потому что в Воронеже был Второвский кружок, названный в честь своего организатора Второва. Это было объединение культурной интеллигенции, ставшее как бы пульсом города, целой эпохой в его культурной жизни. Или Казань с её театром, университетом, с выходящими там газетами. Все силы местной интеллигенции группировались то вокруг театра, то вокруг университета, то вокруг издательского дела. И внутри этого культурного организма никто себя второстепенным не чувствовал. Наоборот, люди испытывали гордость и были уверены, что они ещё сто очков вперёд столице дадут. Так происходило во многих городах.

А в наше время это душили, давили. Собираться нельзя — как у унтера Пришибеева — больше, чем по три, и огня не жечь.

— Гони природу в дверь, она влетит в окно. Так и люди, которым не дают заниматься одним, ищут себя в другом. Люди не только желают свободно объединиться в общества по интересам. Они хотят быть счастливыми, жить в достатке. Особенно сейчас, когда материальные интересы явно превалируют в обществе. Но не возникнет ли рано или поздно у вкусивших богатства вопрос: а что дальше?

— Такой вопрос действительно иногда возникает от пресыщения. Но не у всех. Есть просто разряд людей, которые в любых обстоятельствах, и не будучи сытыми или богатыми, жаждут другой пищи.

— И сколько же их, по-вашему, таких людей?

— Бог их знает, как их много. Мне очень понравилось исследование Заславской, посвящённое отношению людей к работе. Она изучала, как материальная заинтересованность сказывается на качестве работы. Боюсь соврать в цифрах, в них я крайне не силен, но картина получилась следующая: 40 процентов людей работают в зависимости от того, как им платят. То есть, если им платят больше, они работают лучше, за меньшую плату работают хуже. 30 процентов работают хорошо независимо от того, сколько им платят. А 30 процентов вовсе не работают вне зависимости, платят им хорошо или не платят. Следовательно, только часть человечества подвержена стимулу материального преуспеяния. А больше половины или негативно к этому относятся, и их не приохотишь к труду и к духовным ценностям никакими средствами, или, наоборот, тянутся к духовным ценностям и готовы на безвозмездный труд даже в самых неблагоприятных условиях. Кстати, в старину людей, жаждущих «неземной», духовной пищи, называли «взыскующими града». Взыскующие града небесного... Но тогда, по-моему, имелось в виду не только от сытости, но и от бедственного положения. Вот нам говорят: сейчас надо достигнуть уровня американских миллионеров, а потом уж стать филантропами. Действительно, в Америке очень развита филантропия, но она не безвозмездна. Поощряя какую-нибудь галерею, театр, библиотеку, миллионер платит меньший налог государству. У нас, к сожалению, до таких элементарных норм цивилизованности как-то не доросли.

— Кстати, знаменитый филантроп Эндрю Карнеги считал, что деньги, если они лишние, не должны распределяться малыми суммами среди бедных, которые, по его мнению, толком не знают, что с ними делать, и в лучшем случае пропьют. Деньги должны аккумулироваться в руках человека, призванного и способного использовать их на благо других.

— У Марины Цветаевой — она, как известно, много бедствовала — есть одно поразительное суждение, которое я долго не мог понять: «Помочь можно только богатому, бедному помочь нельзя». Это парадокс небессодержательный. Дело в том, что есть такой уровень бедности, когда человек уже на всё машет рукой, всё у него плывёт между пальцами и ничего для него нельзя сделать. Своей предыдущей бедностью он как бы подтвердил невозможность достигнуть богатства. Нам-то сейчас кажется всё очень просто: не растеряться в рыночной ситуации, ухватиться за что-нибудь, набить, по возможности, карманы — лучше валютой, в крайнем случае нашими рублями. И тогда ты будешь счастлив. Счастья это не приносит никогда. Так — некоторое благополучие, вольготность, комфортность. Но, как Чехов в записной книжке пишет: «У вас должны быть сытые и хорошо одетые дети, а у них должны быть, в свою очередь, сытые и хорошо одетые дети, а у тех должны быть, в свою очередь, сытые и хорошо одетые дети, а для чего это всё — чорт его знает!»

Мы, как правило, живём изо дня в день и ни о чём не задумываемся. Не пытаемся даже удивиться замыслу Божию, что человек — какое-то невероятное чудо, помещённое в исключительных условиях на необыкновенно прекрасной планете, которую он уничтожает каждый день и час, а потом ещё разрушает и себя самого всеми доступными способами. Толстой говорил: «Если человек начал думать, он не может не думать о смерти». Это значит, и о бессмертии, о конечности жизни земной.

— Задумываться о смысле бытия всегда помогала человеку церковь. Культура проникала в самые отдалённые края вместе с религией. Приходили монахи, строили монастырь, вокруг которого возникало сначала поселение, потом город. Как вы думаете, возможно ли сейчас такое движение к возрождению культуры или эта перспектива преувеличивается?

— Церковь как организация, духовный и общественный институт не может не нести на себе всех пороков общества, в котором она сложилась и существует. Вместе с тем, прикидывая, какие духовные стимулы возможны для большинства людей, я думаю, что это, может быть, одна из самых крупных реальных сил для удержания нравственного тонуса общества. Потому что, если бы на каждом углу, как было в старину, звенели колокола, люди собирались бы в церковь, как в храм и клуб, общались с какой-то высшей недоступной силой, могли о чём-то просить, просто побыть в сосредоточенности и отключиться от бытовых малых нужд. Подумать о смерти и о смысле жизни, а потом лишний раз услышать, что существуют все-таки нравственные законы — нельзя воровать, нельзя обижать отца с матерью... Ведь жизнь сейчас стремительно отходит от исконных запретов, содержащихся в Нагорной проповеди.

— Зато от некоторых вещей, особо укоренившихся в нашей стране, нас не сможет отлучить никакая сила. От зависти, к примеру.

— Зависть имеет два корня. Во-первых, общую бедность — мы всё время делили полушку. Во-вторых, у нас очень внедрена была идея равенства — очень благородная, но самая утопическая из всех такого рода идей. Она, к сожалению, ещё осталась у нас в крови, и как только кто-нибудь выделяется над строем, чья-то шапка торчит выше, тот, образно говоря, тут же получает по голове. Это относится и к тем, кто талантливее, и к тем, кто побогаче или получше живёт. Главенствует стимул: не самому жить лучше, а чтобы сосед жил хуже.

Есть два способа утвердить себя. Первый — стараться самому что-то делать очень хорошо и в результате укрепиться и разбогатеть. Есть другой способ: посмотреть вокруг и отнять, если у кого-то есть что-то получше, а самого его изругать и осудить. Мы нашей идеологией приучены к мысли, что необязательно каждому совершенствовать себя.

— Библейская мудрость гласит, что против всего можно устоять, кроме ревности. Может, наша «ревность» и есть проявление человеческой слабости? И как в таком случае отличить её от зависти?