— Один неглупый человек сказал, что ревность — это более породное чувство, так как тут отнимают твоё или то, что ты считаешь принадлежащим тебе по праву. А зависть — это когда ты хочешь отнять нечто такое, чем, по-твоему, другой не умеет пользоваться, то есть отнять чужое.

— Владимир Яковлевич, нашим читателям, наверное, было бы интересно узнать, как вы оцениваете влияние провинции на свою жизнь?

— Я коренной москвич, родился в Москве, и мои предки жили здесь. Мой дед окончил университет в начале века. Но провинция у меня, конечно, была. В годы отрочества я попал на Алтай, в Белокуриху. И поныне очень люблю это место, его быт, его уклад. Мечтаю побывать там ещё раз. В детстве я был надолго прикован к постели и, вероятно, поэтому уже в зрелые годы не пренебрегал никаким случаем, чтобы попутешествовать по России. У меня, как говорят математики, есть несколько избранных точек: Кинешма и Кострома. Они связаны с одним из моих любимых героев — Александром Николаевичем Островским, о котором я написал большую книгу. И мне кажется, что только такие встречи с разными уголками нашей земли дают все необходимое для творчества.

Крестьянская Россия. 1992. 28 апреля

НОВЫЕ СОВЕТЫ ИЗ-ЗА ОКЕАНА, ИЛИ СПУСТЯ ЛЕТО ПО МАЛИНУ

Я вам дам... Не денег — нет; а лучше денег. Я вам дам совет...

А.Н. Островский

На всякого мудреца довольно простоты

К письмам, заявлениям и предостережениям об упадке культуры так привыкли, что кажется почти безнадёжным делом ещё раз воззвать к общественному вниманию и совести: кричи не кричи — ни до чего не докричишься. Какая там культура, когда людям есть нечего? Какая литература, если в Приднестровье и Карабахе что ни день убивают? Если угроза голода... Если бастуют врачи... Если бандитизм мафии... Если тысячи беженцев без крова...

С таким чувством в числе других подписывал я месяца три назад заявление русского ПЕН-центра о бедах литературы. Вспомнилось, как зазывно звучал бывший в ходу у демократов в предвыборную пору лозунг о «возрождении России», её культуры, традиций, её образования. Где те пламенные ораторы — Цицероны перестройки? Их голосов не слышно. Если кто по старой привычке и заикнётся о культурном «возрождении», то по большей части смущённо, скороговоркой, как дань приличиям и ораторской инерции. Недавних защитников культуры из числа самих её деятелей заметно убыло: одни гастролируют в заморских университетах, другие маются в очередях. А у правительственной администрации своя квадратура круга: как укрепить рубль и бюджет и не вызвать социального взрыва бешеным ростом цен, чем накормить стариков и детей и как уцелеть самим? Шансы культуры в этих обстоятельствах невелики.

Само собой ясно, что на ближайшие годы мы, по сути, махнули рукой на развитие культуры и просвещения, так сказать, вширь — в провинции, в селе, на местах. Как всегда, есть деньги на содержание огромного аппарата, нет денег на культуру. В ЮАР, стране, ещё недавно ославленной как оплот расизма и апартеида, бюджетные ассигнования на образование составляют 19 процентов: люди думают о своём будущем.

Они, натурально, побогаче, чем мы, но и запросы наши куда скромнее. Речь идёт о чрезвычайных мерах по спасению главных культурных ценностей — основы самосознания нации и уважения к нашей стране в мире. Нет денег на театры — спасём хотя бы, к примеру, Большой и Художественный. Нет денег на библиотеки — сохраним хотя бы Ленинку и Салтыковку. Попытаемся сберечь крупнейшие картинные галереи, архивы и музеи, академии и старейшие университеты. И среди прочего — главные литературные и издательства и наиболее известные «толстые» журналы. Ведь если не сделать этого — что мы за страна, что за народ: так, недоразумение истории, полигон бесконечных социальных экспериментов. В этом и был главный смысл заявления русского ПЕН-центра, как я его понимал.

Но, оказалось, можно понять и иначе. Краткое (чуть более ста строк) заявление вызвало на свет божий длинную язвительную статью Льва Лосева, из которой мы, между прочим, узнали, что он жил когда-то в Ленинграде, потом оказался в Риме, теперь живёт в Нью-Хемпшире и печатает (хоть и с «ужасными опечатками»!) стихи в московских журналах.

Статья принадлежит к модному в последнее время жанру поучений издалека: стало привычным получать советы из-за океана, как нам обустроить то или иное дело — в последнем случае не Россию в целом, но хоть русскую литературу. От г-на Лосева мы узнали о том, о чём, правду сказать, и прежде догадывались: что свобода — главное преимущество писателя, что патронаж властей и политическая цензура — не мёд и не сахар, что, случается, прекрасные стихи ждут своего времени и вообще «не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». (Правда, у Пушкина эти слова произносит не поэт, а книгопродавец, который чуть выше утверждает, что «без денег и свободы нет» — тезис, думаю, небезынтересный для автора статьи о писательской свободе.)

Самое поразительное в статье г-на Лосева её тон: снисходительной иронии над чужой болью и бедой. Заявление ПЕН-центра он перевёл на доступный обывателю язык так: писатели, которых он поименовал «соподписантами», требуют у правительства: «Дай денег!» — и шантажируют общество угрозами развала культуры, конечно же, залезая в карман к народу. Кто, однако, эти «пылкие попрошайки» и шантажисты? Читатель, возможно, забыл их имена, а г-н Лосев склонен к исчислению «дюжинами». Между тем это Фазиль Искандер и Олег Волков, Гранин и Бакланов, Аксёнов и Битов, Василь Быков и Дудинцев, Лихачёв и Лидия Чуковская, Окуджава и Липкин, Рыбаков и Приставкин, Рощин и Розов, Т. Толстая и Чухонцев, Каледин и Маканин, Вознесенский и Ахмадулина и многие другие не менее приметные люди. Всё это самые читаемые (и пока ещё охотно печатаемые) авторы, и не о своих дивидендах они пекутся. Никто не клянчит у правительства пособий на «свободное творчество». Просят о другом — не душить налогами, арендной платой и т. п., не загонять в угол издательства и журналы в угоду монополистам бумаги и централизованной «Союзпечати». И разве не понятна тревога писателей: как выжить традициям великой, не нами начавшейся культуры? Как, с неизбежностью входя в рынок, не погубить ненароком всё, чем она была славна?

Возможно, и настанет когда-то время, когда отбою в России не будет от богатых и просвещённых издателей, новых Сувориных и Сытиных, озабоченных по преимуществу интересами высокого искусства. Возможно, и у нас появятся в изобилии благотворительные фонды, «гранты», писательские стипендии, многочисленные университетские издательства, поддерживаемые меценатами... Но кабы не случилось по русской пословице: пока солнце взойдёт, роса очи выест. Вот ведь и страховая медицина на западный манер — безусловное благо. Но поспешно отменив в чаянии её привычную систему больниц и поликлиник, не поторопим ли мы ненароком на тот свет десятки тысяч больных?

И потом: стоит ли прописывать культурной жизни России те самые рецепты, что уже опробованы в Нью-Хемпшире? А что как они для нас не годны: иная история, территория, народ и его традиции — считайте их дурными или хорошими. И вопрос об издательствах и журналах для нас не вопрос меркантильного интереса автора, а защиты читателя, самого воздуха культуры.

Коснусь области мне близкой — судеб «толстого» журнала. Г-н Лосев связывает бытование этого феномена в России с цензурными условиями извечной несвободы слова. Более чем спорно. Успех на нашей почве этой традиции, генетически восходящей к журналам французских энциклопедистов, обласканных Екатериной II, скорее, надо сопрячь с медленностью успехов просвещения, уединённым поместным и глухим уездным бытом, когда ежемесячно являющаяся книжка «толстого» столичного журнала — «Вестника Европы» или «Современника» — скрашивала жизнь в провинции. А в более близкие к нам годы — российской «периферии», всегда желавшей сопричастности к кипению умов и культурной жизни столиц.

Лишь один из пяти подписчиков журнала «Иностранная литература», к примеру, живёт в Москве и Петербурге. Четыре пятых (120 тысяч) — это читатели в областных и районных центрах, маленьких городках и больших сёлах. Та же картина, убеждён, и в «Новом мире», и в «Знамени». В глуши почти невозможно достать хорошую книгу. Это не то, что на Западе, где в любом крохотном городке есть книжный магазин, и не один, со всеми взыскуемыми публикой новинками и возможностью, если нужной книги не отыщется, немедленно выписать её по каталогу. А в нашем Белеве или Жиздре, в Забайкалье или на Сахалине подписка на «толстый» журнал или собрание сочинений классика — для многих единственная возможность прикоснуться к хорошей книге, не чувствовать себя духовным сиротой.

Г-н Лосев рекомендует нам выпускать журналы десятитысячным тиражом, достаточным для библиотек. Но и тут он забывает не только о традициях, но и о пространствах «этой страны», как принято сейчас говорить. А они таковы, что одних библиотек напитывалось у нас до недавнего времени, кажется, 128 тысяч. Так что низведение «толстого» журнала к чтению «для немногих» было бы огромным ударом по читателю. Свежая журнальная книжка нередко заменяет ему и театр, и библиотеку, и университет.

Г-н Лосев из Нью-Хемпшира прикидывает наши литературные дела на свой американский аршин, перенося условия давно сложившегося, обставленного системой разумных противовесов, цивилизованного рынка на наш разбойный «дикий» рынок. Более того, он говорит о неизбежности платы за «присоединение к миру современной цивилизации с её рыночной экономикой». Что это за плата для российской культуры? А что, если она такова, что захочется почтительнейше вернуть билет в это блаженное царство? Лосев допускает, что поколения читателей должны пройти через «хорошую школу» (школу рынка), прежде чем они снова захотят читать что-нибудь «эстетическим качеством повыше Блюхера и милорда Пикуля». Стало быть, нет надежд для Искандера с Астафьевым? Пожалуй, что и для Гоголя с Толстым? Невесёлая перспектива для нескольких поколений. Не разучились бы вовсе читать.