— А что такое интеллигент?

— Говорят, что это чисто русское изобретение, придумано у нас где-то в середине прошлого века и явилось на перекрестье знаний, просвещённости и какого-то нравственного порыва. На Западе же предпочитают пользоваться словом «интеллектуал». И у нас сейчас раздаются голоса: зачем нам, собственно, это понятие — «интеллигент»?

— А действительно, зачем?

— А затем, что в нём была огромная нравственная нагрузка. Простейший пример — декабристы, которых у нас нынче многие топчут. Я был недавно в Иркутске, где их дома в некотором запустении. Понятно: какие-то революционеры, в самом деле, ещё Ленин говорил, что они кого-то разбудили. Но я хотел бы подчеркнуть одно обстоятельство. Кто были декабристы? Люди, у которых в нашем понимании было всё: земля, крепостные, прекрасные дома, деньги, красавицы жёны и вообще бездна удовольствий. Зачем же они пошли на площадь? Кроме нравственного порыва, они были вдохновлены идеей, что не должен один человек строить своё счастье на несчастье, на унижении, на страдании, труде другого. Эта идея очень могущественна. И никакие рыцари нового накопления и безжалостной экономики не погубят эту идею в человечестве, это невозможно. Чего же требовали декабристы? Они хотели освободить крестьян, на которых основывалось всё их счастье, благополучие и удовольствия. Это неслыханно. Эти люди вышли против своих сословных интересов. И они были в сознании просвещённого общества настоящими интеллигентами. Я говорю здесь о пересечении интеллектуальных, образовательных потенциалов с нравственными.

А что завоевало во всём мире признание русской литературе? В чём была особая русская традиция? Если бы те же самые писатели с тем же самым талантом и прекрасными идеями не имели этого сердца, этой нравственной задачи — ничего бы не получилось. Кто-то из наблюдательных зарубежных критиков сказал о русской литературе прошлого века: «Это высшее сердце, одержимое тревогой». И это действительно не самолюбование и самоутверждение, это весь путь русской интеллигенции.

Сейчас же торжествуют совершенно иная психология и иное мировоззрение. Мы попадаем в ситуацию, которая порождает у нас особое чувство. Мысль лишь обслуживает это чувство. И вот сейчас мысль нашей полуинтеллигенции — потому что интеллигенцией это уже назвать нельзя — обслуживает яростную и жёсткую ситуацию, которая сейчас возникла.

Когда вдруг сказали: давайте жить по-новому, с помощью новых экономических рычагов, при острой конкуренции и так далее и что все ваши прежние сентиментальные слюни по поводу братства, справедливости и всего прочего есть личный интерес и на этом личном интересе всё основано, то интеллигенция в большинстве своём перед этим сдалась. А это ужасно. И этого делать нельзя, потому что, кроме конкурентной борьбы, самоутверждения личных, имущественных и всех прочих интересов, есть вечные общечеловеческие ценности. И наивно думать, что этим займётся церковь, а обществу — недосуг.

До сих пор интеллигенты видели свою задачу в борьбе с тоталитаризмом, в его отрицании и ниспровержении. И были уверены, что придут к какой-то высшей справедливости, новому состоянию души, когда возникнут другие отношения в обществе. И когда мы эти оковы сбросили, появилась возможность обратиться не к узкому, солидарному с тобой кружку, а к огромному миру, то выяснилось, что серьёзных духовных ценностей у части интеллигентов нет. Они испарились.

— Вытеснила ненависть?

— Во-первых, вытеснила ненависть. Она сжигает, а человек очень чувствителен. Ему трудно сохранить себя. Во-вторых, сейчас ужасно распространилось — и я ненавижу это — презрение к собственной стране, собственной культуре. Можно смеяться над нашими казёнными патриотами, и действительно смешно, когда человек бьёт себя в грудь и всё время говорит о берёзке и т. д. Совсем не обязательно любить Россию таким образом, тем более ненавидя при этом другие нации. Но если ты русский интеллигент — в моём представлении, то ты очень хорошо знаешь, что не первый живёшь на земле, не первым родился, за тобой — колоссальная традиция. А дошло до того, что у нас слово «интеллигент» некоторые начинают употреблять как ругательство.

Гораздо скромнее и достойнее в этом смысле наши провинциальные интеллигенты. Идеализировать, конечно, не надо, но в провинции поразительная — по сравнению с Москвой — тяга к театру, культуре, образованию, желание что-то понять.

— В чём же дело?

— В столице нездоровая жизнь. Все под током постоянного нервного напряжения, все стали «читателями газет» — в дурном смысле. Как говорила Цветаева: «Глотатели минут, читатели газет», Переизбыток массовой информации.

Однажды Лев Толстой в Ясной Поляне, читая газеты, заскучал и говорит Софье Андреевне: да ну их, газеты, давай с нового года не будем выписывать, жизнь — внутри, надо заниматься душевным. И Толстые не выписывали газет два или три года. Однажды кто-то приезжает к ним и спрашивает: а читали вы замечательную статью в таком-то журнале? Не читали, как жалко, Соня, почему мы не выписываем газеты? И — выписали. Толстой записывает в дневнике (я перескажу своими словами): Странное ощущение. Я думал — прошло несколько лет. О чём они там пишут? Какие события произошли? Они пишут всё о том же самом и почти теми же самыми словами!

В поглощении массовой информации, как и в еде, необходима диета. От чтения газет ложное ощущение всё время чего-то нового, которое не даёт серьёзной духовной пищи.

С моей точки зрения, этот нынешний раздел на лагери, на правых и левых, для интеллигенции губителен. Интеллигент — в старом понимании слова — должен сохранять нравственное содержание, быть несколько свободнее во взглядах. Страсти же, которые захлёстывают в политической борьбе, порождают очень обуженный взгляд. Это опять делает интеллигенцию обслуживающей прослойкой. А она ни в коем случае не должна ею быть.

Признаюсь в грехе — я всё реже и реже подписываю коллективные письма. Не имеет большой веры то, что подписано многими именами, этому научила наша история. Вспомним: то рабочие Горьковского автозавода, то академики против Сахарова, вечные коллективные письма — «за» и «против». Но самые великие произведения публицистики всегда подписывались одним лицом. Золя, когда захотел крикнуть по поводу дела Дрейфуса, написал «Я обвиняю» и подписался — Эмиль Золя. Толстой, когда захотел выступить против смертных казней, написал «Не могу молчать». И подписался — Лев Толстой. А мы сбиваемся в кучу и думаем, что это — представители интеллигенции. Да и выражение само «представители» — невероятно коробящее. Оно осталось от самого ужасного в нашем прежнем общественном быту. Кто кого может представлять? Представляй себя, свою душу, свои убеждения, своё понимание вещей, и я буду тебя соответственно судить. А «представитель интеллигенции»... Кажется, интеллигенция пока никого не выбирала.

— Вы употребили понятие «полуинтеллигенция». Что вы в него вкладываете?

— Оно всегда существовало, как и понятие полуобразованности, со времён мольеровского «Мещанина во дворянстве». Полуинтеллигент — это человек, который знает внешние признаки интеллигентного человека, но у него начисто отсутствует душевное ядро, которое позволяет быть интеллигентом, и отсутствует ощущение традиции, он живёт вне её.

— Вам не кажется тогда, что подавляющее большинство наших интеллигентов — полуинтеллигенты?

— Может быть. Как ни странно, но 15—25 лет назад я встречал интеллигентных людей больше, чем теперь. Может, мне просто везло. Люди были под страшным прессом, но они несли в себе традицию внутреннего сопротивления, внутренних заветов. Они каким-то образом сохранялись, общались друг с другом и иногда имели редкую возможность, прорвавшись сквозь цензуру, высказаться. И когда высказывался, например, Паустовский — можно было спорить, какой он писатель, но он был интеллигент, и мы знали: это купленное его совестью слово. И Каверин, чьё общественное поведение было поведением настоящего интеллигента. Он вступался за обиженных, волновался не только от того, что недопечатали том его сочинений или недодали гонорар.

В своё время Леонид Лиходеев делал такой прогноз. Он говорил, что, когда настанет нормальная экономическая жизнь, на каждом углу будет лавочка. И сам собой решится вопрос о Союзе писателей. Множество писателей, которые по сути хорошие лавочники, оторваны от своего призвания. Когда же станет можно, они заведут эти лавочки и будут торговать. Это было очень мило и смешно.

А вот сейчас я вижу — они не захотели идти в лавочки, а превратили в лавочку своё ремесло. Торговать в лавочке — хорошее, почтенное занятие. Но торговать совестью, интеллектом, убеждениями — ужасно. Это глумовщина. Островский гениально открыл это явление.

А посмотрите, что происходит в искусстве. Когда появилась возможность думать, ставить, чем-то восхищаться, нести какие-то новые ценности — оказалось, что в головах вместо идей полуидеи вместо настоящего творческого порыва жалкие попытки чему-то подражать. Посмотрите, как много в театрах по сути полуинтеллигентных сочинений. И всегда — претензии на что-то сверхновое. А на деле — опивки декаданса, здешних модных веяний или западной культуры. А на выставках — пойдите и увидите в невероятных количествах невнятную мазню. Это тоже часто следы полуинтеллигентного сознания, преломлённого в творчестве.

— А откуда, как появилось у нас это явление — полуинтеллигентность?

— Мы сами её породили — наша история, обстоятельства. Сначала всех загнали в казарму, и каждый, сидя там, думал: вот выйду ни волю, стану гением. А когда выпустили, мы ходим, растерянно озираясь, глядя — не собезьянничать ли у кого что, и как вообще принято, и как люди живут. И вовсе не думают о том, какая идея у тебя в душе, что ты пережил, что накопил, от чего никогда не откажешься, хоть на костёр веди. Вот эти люди, разбредающиеся по поляне перед казармой,— это мы.