Megapolis-express. 1992. 23 декабря

ДЕЛАЙ, ЧТО ДОЛЖНО, И ПУСТЬ БУДЕТ, ЧТО БУДЕТ

Помимо прочих характеристик, последние годы имеют и такую: это время крушения авторитетов. Подавляющее большинство из тех, чьи имена были у всех на устах, кому внимали с восторгом и уважением, нынче вызывают лишь скепсис. Наш сегодняшний собеседник — один из немногих, чей авторитет устоял при всех сменах политических ветров. 60-е годы Лев Аннинский, помнится, назвал временем Лакшина в литературной критике, а ведь по давней российской традиции, не знавшей, по существу, свободы слова, критика тогда была отнюдь не узкоэстетическим — важнейшим общественным делом. После крушения в 1970 году «Нового мира» Твардовского Лакшину закрывается выход на страницы прессы — он выбирает себе достойную позицию: выходят в свет превосходная биография Островского, глубокие работы о Толстом, Чехове, Достоевском. Позже так называемая широкая публика узнаёт Лакшина по блестящим, тонким и умным телепередачам о Блоке, Чехове, Островском, Толстом. С началом перестройки он опять в гуще литературной жизни: сначала как заместитель главного редактора «Знамени» и вот теперь — главный редактор «Иностранной литературы». Его слово по-прежнему весомо « значительно, и секрет тут, может быть, достаточно прост: абсолютная внеконъюнктурность на фоне всеобщей суеты и желания бежать впереди прогресса.

- Владимир Яковлевич, на вас влияют в какой-то мере охватившие общество настроения отчаяния, цинизма, пессимизма, разочарования во всём и вся? Изменили ли вас в чём-то бурные события последнего времени?

- Конечно. Такого не бывает, чтобы совершались огромные перемены в стране, в людях, в том числе и близких тебе,— а ты бы на это не реагировал. Но, наверное, я всё-таки принадлежу к числу людей более устойчивых, поскольку в коренных своих убеждениях, в понятиях о жизни, о человеке, пожалуй, переменился мало. Есть одна принципиальная вещь: исходить ли из того, что человек — существо по природе злое, хищное, коварное и опасное,— или из того, что нормой для человека является добро. Я и раньше, и теперь исходил из того, что люди в основе — существа добрые. Другое дело, что, наблюдая происходящий сейчас разгул злых страстей, ненависти, своекорыстия, можно, действительно, предаться отчаянию. Но лишь в том случае, если ты не видишь за собой большого прошлого, не рассматриваешь своё время в исторической панораме.

Мы сейчас живём так, точно у времени существует лишь секундная стрелка. Мы видим её бег, и лишь на него реагируем. Уже движение минутной с трудом поддаётся нашему созерцанию, а часовая, кажется, и вообще не движется, так что можно подумать, будто часы стоят. Но часы-то идут! То есть всё зависит от того, какими масштабами ты меряешь. Если мерить масштабами дня — то да, всё ужасно, если масштабами десятилетий — уже лучше, а если масштабами столетий — то даже появляется некоторая надежда: не всё же к худшему в этом лучшем из миров.

Кроме того, дело ещё в нраве, в складе характера: как человек настроен воспринимать жизнь. Несёт ли он в себе заряд непрерывного раздражения, ощущение, что жизнь, в принципе тягостна, бессмысленна, или, наоборот, что жизнь в сущности, прекрасна, в ней много отрадных, согретых надеждой минут, и надо просто как-то так в ней расположиться, чтобы она по возможности радовала и тебя, и других людей рядом с тобой.

Что и говорить, окружающие нас политические и житейские впечатления тягостны. Общество то одним обольщается, то другим, потом следуют бурные разочарования, метания из крайности в крайность. Вот, скажем, с чем я сам столкнулся,— увлечение экономикой. Когда в середине 80-х я участвовал в редактировании обновлённого журнала «Знамя», одной из наиболее притягательных для нас тем была экономическая. За экономистами ухаживали почти как за эстрадными звёздами. Помню своё наивное ощущение, что вот есть же люди точной науки, у которых в руках едва ли не математически точные методы, и они-то должны нам показать, как выбраться из бедности, построить общество так, чтобы человек н нем был сыт, спокоен и тогда бы уже думал о высшем, о запросах духа... А сейчас, после всех неудачных экспериментов у меня крепнет впечатление, что экономика — одна из самых субъективных, неточных, произвольных наук, и даже моя филология порой кажется более строгой, основанной на объективных законах.

И вот так идёт развитие человечества: от понимания к заблуждению, от заблуждения — к новому пониманию...

— Интересно, а вам удавалось сохранить столь светлое мировосприятие даже в тяжёлые годы, когда ваше имя оказалось под запретом?

— Конечно, по временам я унывал, как любой человек в подобных обстоятельствах, и даже впадал в некоторую безнадёжность, но эти моменты были сравнительно кратки. Может быть, потому, что я по натуре... не то чтобы оптимист — быть оптимистом сейчас довольно глупо, скорее стоик с оптимистическим оттенком. Есть замечательное утверждение, которое любил Лев Толстой: «Делай, что должно, и пусть будет, что будет». То есть не надо загадывать далеко наперёд: обольщаться или пугать себя ужасными последствиями. А нужно делать то, что необходимо по твоей вере, по твоим убеждениям. Например, я твёрдо знаю, что в той области культуры, которой я занимаюсь, нужно не останавливать усилий для того, чтобы завтра вышла очередная книжка, печатались новые талантливые авторы, чтобы у читателя не угас интерес к искусству, литературе, чтобы не забылась наша великая классика. Это мои малые задачи, моя боль и тревога, и если я этим занимаюсь, то уже почти счастлив, потому что делаю то, что должно. А уж что получится в результате — ну, посмотрим.

Если бы здравая часть общества следовала хотя бы этому принципу Толстого, жизнь была бы, я думаю, лучше, светлее для всех.

— Это безусловно, но как поселить в умах эту разумную мысль?

— Только одним способом — словом, попыткой людям объяснить, сказать, убедить. Вы скажете: это очень слабая возможность. Но других-то не существует. Иное дело, что сейчас духовная сфера, все высшие человеческие интересы задавлены, отодвинуты в тень.

— Тут, по-моему, двоякий процесс: и сама интеллигенция себе изменила, и общество охладело к духовным ценностям, а следовательно, и к интеллигенции. Как вы думаете, это временный кризис или наступает переломный момент, когда роль интеллигенции в нашем обществе станет более скромной, чем это всегда было, когда в ней перестанут видеть совесть нации?

— Об этом можно было бы лишь сожалеть. В чём тут, по-моему, корень зла? Была обнажена ложность цели, которая несколько десятилетий вела общество. Но рухнув, старая идеология оставила весь народ без осмысленной общенациональной, общенародной цели.

Когда-то на меня произвела впечатление статья нашего замечательного физиолога Ивана Петровича Павлова «Рефлекс цели». Он писал, что если у животного пропадает цель, оно начинает метаться и совершенно теряется. По-видимому, рефлекс цели — это один из коренных рефлексов всякого живого существа, я уж не говорю такого высокоорганизованного, как человек. И из истории известно, что когда в той или иной стране решались гигантские задачи, то нация возрождалась. Ну, например, что такое «Великая американская мечта», которая подняла этот народ? Это уверенность, что каждый может преуспевать, стать из бедняка миллионером, каждый может служить огромной роли своей страны в мире и т. д. Что такое как будто и сомнительный националистический лозунг де Голля «величие Франции»? Но ведь на нем он построил возрождение страны. Или послевоенное «экономическое чудо» в Германии?

Всё это явления разной природы, но объединяющий общество стимул — несомненен.

Вот сейчас я не вижу в нашем обществе осознанной цели, кроме каких-то совсем уж бедных иллюзий типа того, что с социализмом ошиблись — кинемся очертя голову в капитализм. Какой? Американский? Японский? Я уж не говорю о национальных традициях страны, в которой были Пушкин, Толстой, Мусоргский, Чайковский, Чехов... Уже по этой причине новые общенародные цели не могут быть простой копией того, что существует в западном мире.

В последнее время меня занимает ещё вот какая мысль. Ведь точно так же, как человеку свойствен принцип самоутверждения, эгоизма, конкуренции, стремления встать над другими с помощью власти, денег,— точно так же, по-видимому, в его природе заложен принцип альтруизма, т.е. стремления бескорыстно делать добро. (Об этом писал биолог В.П. Эфроимсон.)

Принцип альтруизма иногда бывает задавлен, оттеснён, но он неуничтожим. И поэтому, вероятно, некоторые аспекты социализма как идеи продолжают жить в мире, где недаром существует столько социалистических партий. И кто знает, может быть, в XXI веке Россия найдёт свой путь именно в сочетании этих двух принципов?

Кстати, именно по этой причине — двойственности человеческой природы — нынешнее увлечение материальными проблемами, жажда обогащения, культ «рынка» вовсе не означает, что погублено стремление человека к духовным целям. Оно с неизбежностью возродится и, может быть, даже с исключительной силой.

Листая ворохи газет, приникая к экрану ТВ, мы забываем, чти человек — существо, которое живёт не только политикой, и даже главным образом не политикой. В течение дня ему надо думать о том, что ему съесть, как одеться, какие у него отношения с детьми и родителями, какие служебные или деловые обязательства. В конце концов, есть ещё любовь! Есть желание прочесть книги, пережить те блаженнейшие моменты, которые даёт истинное искусство. Никуда не исчез и великий инстинкт познания. Есть колоссальный духовный заряд, который мы получаем от нашей великой классики. Вот мы все искали в школе положительных героев русской литературы. А по сути, главные её положительные герои — это сами писатели. Достоевский с его напряжённейшим исканием истины, Толстой — поразительно здоровый в своём мировосприятии, гениально чувствовавший норму. А Чехов? Какой поразительный пример человека! И очень жаль будет, если эта духовная энергия будет не востребована обществом.