Почему я об этом говорю? Потому что уже много было выступлений в печати против традиций классики, которая якобы несла тлетворную идею русской интеллигенции, идею критики и разрушения, и положила начало всем революциям. А я всегда говорил и повторю с охотой, что если бы Сталину в своё время пришла в голову простая мысль: запретить преподавание в школе русской литературы, и дети бы у нас не «проходили» — пусть примитивно, обуженно — Толстого, Пушкина, Чехова,— выросли бы поколения, совершенно не защищённые перед злом мира, тоталитарного мышления, идеологии лагерей. Благодаря литературе сохранялась нравственная идея, норма, понятие о здоровой душе.

А что теперь? Я каждую неделю читаю в «Книжном обозрении» списки выходящей литературы. Классика в них практически отсутствует.

Издательства, славившиеся выпуском серьёзной литературы, переключились на детективы, книги о домашних животных и т.п. Конечно, все хотят выжить в век коммерции, но общество-то в целом должно думать о том, какой духовный запас получат новые поколения.

— Но уже совершенно ясно, что государство — в лице правительства, парламента — не придаёт этому большого значения. На что же надеяться культуре?

— Всё это означает, что на интеллигенцию ложится ещё большая ответственность. Она должна стать могучей духовной силой, и тогда, возможно, на смену государственным опекунам появятся новые Сытины, Суворины, Щукины, Морозовы, т.е. люди, которые свои капиталы — не только из корысти, но по душевной потребности — захотят вкладывать в культуру. Ведь всё русское меценатство было основано не только на выгодности этого дела (о чём у нас сегодня пекутся), но и на тяготении души.

Рано или поздно наступит момент, когда наиболее зрелые, умные, тонкие из наших новоявленных коммерсантов — а такие есть, я уверен,— поймут, что ни «Вольво», ни кутежи, называемые ныне «презентациями», ни поездки на Гавайские острова — это не предел мечтаний, что есть ещё какие-то запросы духа.

— К сожалению, не такой уж скорый процесс это духовное созревание. Смогут ли тем временем те, кто призван создавать и сохранять культурные ценности, заниматься своим прямым делом? Ведь сегодня они оказываются одной из наименее обеспеченных категорий в обществе.

— Да, разорение духовных сил ужасное. Но опять-таки были в истории не менее тяжёлые периоды. Какое уничтожение интеллигенции произошло после 17-го года! Но во все времена, лишь только солнышко пригревало — и начиналось возрождение. Это удивительный закон народной жизни: она беспрерывно рождает новые и новые духовные силы. И сегодня ситуация не безнадёжна. Кстати, это виднее в провинции, чем в столице, провинция живёт более наполненной жизнью. Я недавно был на фестивале колокольных звонов в Ярославле. Собрались в основном молодые люди из многих русских городов — Архангельска, Саратова, Суздаля. Как они овладели искусством колокольного звона! И сколько вокруг этого доброго дела собралось музейных людей, энтузиастов культуры! Какие выставки, чудесные хоровые концерты... Отрадно было это наблюдать и думать: культура не умирает даже в такое тяжёлое время.

Или, например, интересная инициатива родилась в украинском городе Сумы — создать международную ассоциацию чеховских музеев. Ведь в результате распада Союза чеховские музеи — в Москве, в Ялте, Таганроге, на Сахалине, в Мелихове, в Сумах — оказались тоже разъединёнными. Мы хотим привлечь и наших коллег из Ниццы, из Баденвейлера. И какой энтузиазм возбудил этот проект у местной интеллигенции.

Это же народная интеллигенция. Это то, что возникает не на асфальте, а что земля наша, почва родит. Россия велика, в ней много всего, и невозможно судить о её будущем лишь по каким-то локальным битвам, будь то баталии в Союзе писателей или Белом доме.

А будущее наше не безнадёжно. В связи с этим вспоминается один эпизод, когда Льва Толстого спросил западный интервьюер: «На чём основывается ваш оптимизм?» А было это году в 1902-м, и положение в России казалось современникам мрачным и безысходным (оно всегда таким кажется современникам). Толстой говорит: «Представьте, что вы пошли в лес в феврале месяце и вдруг на какой-то полянке, в пригретом солнцем месте заметили один или два подснежника и подумали бы: вот всего лишь два подснежника, а зима вечна. Но придите на это же самое место спустя три недели — и вы увидите, что вся поляна покрыта цветами, хотя в прошлый раз это невозможно было представить». И вот я верую и исповедую, что в тот момент, когда нам кажется, что в жизни, особенно в интеллектуальной, духовной жизни, всё погибло, всё безнадёжно — именно в этот миг и начнётся вдруг возрождение и искусства, и литературы. Начнётся выздоровление — ведь сейчас мы больны, и болезнь эта, ужасная, глубокая, имеет не экономические, а духовные корни. Экономика, вопреки тому, чему нас учили марксисты,— это уже производное.

— Но, Владимир Яковлевич, поскольку духовное как раз и есть сфера интеллигенции, не означает ли сказанное вами признание её вины? Все бесчисленные разоблачительные публикации последнего времени больно ранили многих, когда оказалось, что даже ключевые фигуры нашей культуры так или иначе оказались причастными к правящему режиму. Не поэтому ли отчасти и рушится гигантский прежде авторитет интеллигенции?

— Вы знаете, для меня неприемлемы рассуждения типа: а Марина Цветаева знала, что её муж работал на НКВД,— какая же она плохая! Или: юный Твардовский отказался от своего раскулаченного отца и поэтому не заслуживает уважения ни как поэт, ни как человек. И об Ахматовой, Мандельштаме, Булгакове говорятся подобные вещи. Подтекст такой: какие же это жалкие, слабые люди при всех их талантах. А для меня тут совсем другой вывод: какая же страшная сила тоталитаризм, если он самых лучших, самых чистых, самых талантливых людей приводил к неизбежности совершать поступки, мучившие их совесть. Грозное осуждение ставит критикующего в положение абсолютно безгрешного, благородного борца, будто бы имеющего право судить великих гениев России. Всё это мне глубоко чуждо.

Хотя, конечно, и интеллигенция виновна в том, что с нами случилось. Не снимаю я доли вины ни с себя, ни со своих друзей по 60-м и позднейшим годам. Но думаю, что отнюдь не менее грешна и нынешняя молодая интеллигенция, в особенности журналистская. И грешна она своим паникёрством, цинизмом, лёгким принесением в жертву сенсации серьёзных человеческих ценностей, порою же простых приличий. Меня тошнит от безапелляционности, развязности, которая стала нормой в журналистике. Есть что-то недостойное, лакейское в том, с какой лёгкостью и правые и левые стремятся унизить, замарать репутацию человека «не своего» лагеря, группы, кружка.

— Но разве это не обычная пена всякого культурного или политического процесса?

— В такой степени, как теперь,— пожалуй, это уникальное явление. Мы оказались в ситуации свободы, которой не знаем, как распорядиться, и уподобляемся гоголевскому Ноздрёву: «А что мне слово? Тьфу — слово!»

Дон Кихот говорил: «Свобода, друг Санчо,— величайшее в мире благо!» Но одно дело, когда этой свободой распоряжается человек цивилизованный, и другое — вчерашний раб или дикарь.

— Может быть, мы ещё не доросли до неё? Ведь нередко слышишь: а что нам дала эта перестройка, кроме свободы слова? При Брежневе мы, по крайней мере, были сыты! Неужели свобода, в том числе и слова,— это жизненная необходимость только для небольшой части общества, а народу дела нет до неё?

— Не думаю, что так. Правда, ещё классики революционной демократии говорили: не всё в народе народно. Народ — в нём ведь есть всё: и благое, и тёмное, всё лучшее, благородное, внушающее надежду — и ужасное, косное. Но как бы то ни было, а поворот, который произошёл после 85-го года,— это величайший поворот в нашей истории, который можно сопоставить разве что с освобождением крестьян в 1861 году.

Да, сейчас мы маемся, выброшенные из той среды, в которой выросли целые поколения, не умея найти новых ориентиров. И, повторю, чем больше людей будут делать, что должно для того, чтобы жизнь была другая и сознание народа другим,— тем больше будет блага. Это, по-моему, призвание всякого человека, который уже научился думать.

— С чем вы сегодня связываете ваши надежды — не в глобальном масштабе, а для себя лично, для своего журнала?

— Журнал, как и всякое дело сейчас, стоит, конечно, перед множеством трудностей. Но я убеждён в том, что он будет жить, ведь у нас 150 тысяч подписчиков, то есть около полумиллиона активных читателей. И я смотрю так: выпустить интересный, широко читаемый следующий номер, а там видно будет. Бумаги нет, денег нет... Но «курочка по зёрнышку клюёт»,— выпускаешь один номер, а там, оказывается, можно выпустить ещё один, и ещё... И так мы плывём достаточно спокойно и уверенно. Тем, кто захочет быть нашими читателями в будущем году, я могу сказать: мы не собираемся сворачивать паруса. Нет, мы будем плыть!

— Дай вам Бог!

Беседу вела Галина ЧЕРМЕНСКЛЯ Неделя. 1992. № 301

КУЛЬТУРА — НЕ УКРАШЕНИЕ НА МУНДИРЕ ГОСУДАРСТВА

С главным редактором журнала «Иностранная литература», известным писателем, филологом и критиком Владимиром Лакшиным беседует специальный корреспондент «Вех» Андрей Розанов.

— Из всех «веховцев», пожалуй, лишь Пётр Струве попытался определить, о ком всё же идёт речь в сборнике «Вехи», назвав интеллигенцию своего рода «казачеством» рубежа веков. Родовым признаком интеллигенции он считал непременное отвержение существующей власти. Рассматривать ситуацию «интеллигенция и власть» вряд ли было бы плодотворно без третьего персонажа — народа. П.В. Струве писал, что интеллигенция в предреволюционные годы вовсе и не пыталась разъяснить народу суть потребных изменений, разбудив в нём лишь ненависть и «тёмные инстинкты». Не кажется ли вам, что сегодняшняя интеллигенция снова в той же роли?