Российские вести. 1993. №45 (214)

(субботнее приложение к «Вехам»)

РОССИЯ И РУССКИЕ НА СВОИХ ПОХОРОНАХ

Недавно мне пришлось пережить несколько малоприятных минут. По литературной Москве разнёсся слух, что я... как бы это поскромнее выразиться... перестал существовать, отбыл к праотцам... ну, да что там, попросту умер. Прямо скажу, непривычный и встряхивающий опыт. Знакомые осторожно выражали сочувствие моим близким и коллегам по работе. Кто-то уверял, что уже видел чёрную рамку в газете. А встретив меня на улице, одна литературная дама отшатнулась, как от призрака: «Это вы? Как же вы нас напугали!» Не вполне понятным осталось, чем она была так испугана: тем, что я как бы умер, или тем, что, вопреки молве, ещё жив.

Впрочем, я довольно быстро освоился со своим новым положением: повторял знаменитую шутку Марка Твена, что слухи о моей смерти несколько преувеличены, и получал в ответ готовые утешения: мол, хорошая примета, долго жить будете. Эх, эти бы слова да Богу в уши.

Есть, однако, теория, по какой самый праздный, нелепый слух не бывает случайным. Читая последние месяцы газеты и журналы, я слышу то отдалённое, то громче, но непрерывно слышу погребальный звон. Это хоронят не меня, не кого-то одного из нас, а всех скопом. Как будто уже вырыта огромная братская могила и поют отходную тому, что многим людям, и мне в том числе, было более всего дорого: русской истории, народу, интеллигенции, культуре. Одна статья называется: «Конец русской истории». Другая: «Интеллигент — это кто?» Третья: «Представляем ли мы, русские, собою нацию?», и далее в том же роде. Более обходительные досадуют на русскую «ментальность». Менее деликатные рубят сплеча: «русская дрянь», «дурни». Здоровая национальная самокритика? Попытка осознать горькую правду? Стоит в этом разобраться.

Неожиданный парадокс: объектом раздражения ряда критиком стал в последнее время... Антон Павлович Чехов. «Надоело! — пишет один из них.— Со школьных лет Чехов подстерегает со своей программной улыбочкой. Со своей многозначительной деликатностью. Борец против пошлости. Эталон молчаливого попрёка. Надоела эта непременность чеховского присутствия. Во все эпохи он тут как тут: в ермиловскую, антиермиловскую...» Это Лев Аннинский, как обычно, дорожащий эпатажем и снисходительно согласившийся признать из Чехова одно: переделку на современный лад «Трёх сестёр» — Тузенбах и Чебутыкин из советской казармы в Венгрии (МН, 1993, № 9). А пародист Ал. Иванов, утратив весь свой юмор, удивляется Чехову как «нашему эталону интеллигента»: ведь автор «Вишнёвого сада» «с явной неодобрительностью отнёсся к Лопахину», а по нынешним меркам — это главный герой из «нарождающегося класса хозяев» (КО, 1992, № 11).

Пусть до поры причины этого дружного нападения на Чехова остаются под вопросом, а я лишь осмелюсь заметить, что в той же пьесе Чехов с «явной неодобрительностью» отнёсся и к лакею Яше, приехавшему из Парижа с барыней и трезво наблюдающему родную деревню. Критике стоит присмотреться: не он ли положительный герой пьесы? Ведь Яша не просто допивает чужое шампанское и восклицает: «Вив ля Франс!», он хорошо аргументирует просьбу к Раневской взять его обратно в Париж: «Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно...». Куда как современно.

А теперь от литературы к публицистике. Поделюсь безотрадным наблюдением: понятие «русский» мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл. Исчезает само это слово. Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский». Это понятно для государственного употребления, когда подчёркивается многонациональный характер страны, где помимо русских живут и отстаивают свою культуру и язык татары, башкиры, якуты, калмыки и другие народности. Но огромный народ, искони говорящий на русском языке, имеющий свою историю и культуру, свой «этнос», сильно влиявший на всю культуру мира,— куда он исчез? Почему, скажем, даже в библиографических списках «Книжного обозрения» пропал раздел «Русская художественная литература», заменённый странным словосочетанием: «Общенациональная художественная литература»? Что это значит? Чья «общенациональная»? Или почему в газетах для обозначения русского населения в странах Балтии или на Украине упрямо фигурирует шершавый термин «русскоязычные»? И кому в голову пришло для обозначения тех же русских, ставших беженцами вследствие ущемления их гражданских прав, называть их «этнические россияне»? Государственные соображения? Но никто из англичан не говорит о себе: «Мы — великобританцы». И не слыхать, чтобы американцы называли себя «соединённо-штатцы»... Банально повторять, что нация — это не «кровь», а прежде всего традиции, верования, образ мыслей. И пока мы стесняемся слова «русский», американцы спокойно употребляют его для обозначения поселенцев из России на Брайтон-бич.

Язык — предатель, и своими умолчаниями и эвфемизмами он хорошо обозначает тяготения и отталкивания говорящего. Впрочем, слова «русский народ» или «русская культура» не вовсе исчезли из лексикона современной прессы. Ими безмерно злоупотребляют фанфарные патриоты, которые, как выражался Щедрин, всё ещё путают «понятие «отечество» с понятием «ваше превосходительство». Большая же часть демократической прессы — будем откровенны — к понятию «русский» прибегает лишь тогда, когда имеется в виду разоблачительный эффект.

Скажу ещё раз во избежание кривотолков. Самовосхваление всегда казалось мне малоприличным делом — как в отношении личности, так и в отношении профессионального «клана», социальной группы, своей родины или нации. Битьё кулаком в грудь: «Я — русский!» — дурной тон посетителя забегаловки. Заявление «Я — интеллигент» — сродни мании величия. Да и всякое выпячивание своего, обычно мнимого, превосходства в разных областях жизни и духа не есть, разумеется, свидетельство силы. «Скрытая теплота патриотизма», как определил это Лев Толстой, куда достойнее патриотического жара с выкриками напоказ, раздиранием рубахи ни груди или любованием поэзией матрёшек, самоваров и троек. Мне всегда было неловко за людей, которые отстаивают наше, русское. как если бы их кто-то непрерывно обижал или на их достоинство покушался.

Но критическое суждение о всяком предмете имеет свою грань, за которой становится неправдой, а при чрезмерном нажиме — и клеветой. Присмотримся попристальнее к некоторым новейшим «веяниям». Вы возлагаете надежды на русскую культуру, народ, вам дорога история России? Напрасно. «...Потеря веры в традиционный проект прекрасного будущего»,— объясняет нам М. Берг (МН, 1993,1 № 8) — для русской культуры катастрофична. И приводит к пересмотру не только отношения к «демократическим ценностям», но и к прошлому — истории России. И прежде всего к пересмотру интеллигентского мифа о «простом русском народе».

Хорошо. «Миф о народе» пересмотрели и даже приняли к сведению заявление Дм. Галковского, ценное по крайней мере своей откровенностью: «...Я действительно не люблю свой народ» (НГ, 27.11.1992). Может быть, спасение России в её интеллигенции? Куда там! «Забыть надо эти вздорные, мертворождённые слова — «интеллигент», «интеллигенция»,— советует Ал. Иванов. Не сулит блага и обращение к так называемой «русской идее» в любом её изводе. Поскольку М. Бергом установлено, что «русский человек ощущает себя банкротом», «конец русской истории» он неоспоримо связывает с «концом русской идеи»: «...Победа демократии стала не началом, а концом русской культуры».

«Конец», «тупик», «катастрофа» — эти слова неумолчно звучат в ушах, рифмуясь со словом «русский».

Что такое эта пресловутая «русская идея» в последнее время, неустанно разъясняет нам популярный критик Л. Аннинский. Во-первых, утверждает он, русский это и есть «совок»: «Советское — это русское двадцатого века,— пишет он в программной своей статье (МК, 16.02.1993). Сколько бы ни противопоставляли «совковое» хамство русскому радушию и «расейское разгильдяйство» советской целеустремлённости — это «ОДНА реальность, ОДНА ментальность». Специалист по национальному менталитету, он изобличает «двойную жизнь русской души», находит «сквозной закон русской души» в том, что «правда на Руси всегда прикидывалась ложью...»

Но это ещё не всё. Во-вторых, русский, по Аннинскому,— это большевик. «Большевизм,— считает он,— не антипод русской духовности, а её воплощение или, лучше сказать, восполнение».

В-третьих, утверждает Аннинский (в беседе с И. Глазуновым по ТВ), если мы, русские, приняли сатану в образе большевиков, значит, есть в нас нечто сатанинское!

В-четвертых, русские, само собой, исконно имперский народ, и вовсе наивно утешаться тем, что в России была какая-то особая интеллигенция: «Где империя — там интеллигенция... Русский синдром — разжигать революцию, которая её же, интеллигенцию, спалит. Укреплять диктатуру, которая её же, интеллигенцию, задушит» («Дружба народов», 1992, № 10, с. 246).

Да, дело плохо. Куда ни кинь, эти русские — имперщики, «сатанисты», революционеры, разрушители. Может быть, хотя бы, покушав Л. Аннинского и М. Берга, опамятуются? Может быть, если русская история нехороша, народ безнадёжен, интеллигенция — шайка разрушителей, хотя бы в будущем нам светит что-нибудь отрадное? Не стройте иллюзий, отвечает Аннинский. «Если исчезнет великое российское государство («империя»), если пресечётся мировая задача (или даже претензия на мировую задачу) — никакой русской интеллигенции не будет». Ладно, Бог с ней, с интеллигенцией, а что же ждёт весь народ? «...Русские как народ,— отвечает Аннинский,— могут деградировать до самоощущения «третьего мира», до положения, при котором нас никто не боится, а значит, нами никто не интересуется. Далее — распад на «исходные племена»... Народ-то, конечно, не исчезнет (и на том спасибо! — В. Л.); только, может быть, рассредоточится, рассосётся, разбредётся. И — переименуется. (То есть перестанет называть себя «русским» — начало уже положено.— В. Л.) Перепишется в другие государства... Забудет, что был когда-то единым».