Не учитывается, однако, разница традиций, условий и самого масштаба страны, протянувшейся от Балтийского моря до Тихого океана и не имеющей по-настоящему современной, развитой инфраструктуры книгоиздания и книжной торговли. В самом маленьком городке Италии или Англии мы найдём книжные магазины и лавки с большим, на все вкусы и требования выбором книг,— старых и новых, дорогих и дешёвых, классических и современных, а если затребованной покупателем книги не окажется, её ничего не стоит выписать по каталогу и получить в считанные дни. Условия авторского договора предполагают допечатку тиража. Ничего подобного не существует и, боюсь, долго ещё не будет существовать в России, где хорошая, тем более не рассчитанная на массовый спрос книга — редкость, особенно в провинции, вдали от культурных центров.

Между тем подписка на один-два «толстых» журнала до недавнего времени гарантировала читателю, где бы он ни жил,— на Сахалине или Камчатке, в таёжном посёлке или небольшом российском городке — доставку 12 годовых журнальных книжек со свежими новостями литературы и спорами интеллектуалов столицы.

Позволю себе один пример. За 9 тысяч километров от Москвы в посёлке нефтяников Оха на севере острова Сахалин у журнала «Иностранная литература», который я редактирую, всего три подписчика. И я иногда думаю: кто они? Местный учитель или врач, библиотекарь или инженер, с детства пристрастившийся к чтению, а ныне работающий там по контракту? Не знаю. Но для них Москва, не говоря уж о Париже или Нью-Йорке, далека, как луна. И однако приходящая в их дом каждый месяц журнальная книжка — окно в мир, позволяющая чувствовать себя причастным ко всему, не изолированным от отечественной и мировой культуры.

Таким образом, «толстые» журналы в России, если им не суждено погибнуть, надолго ещё сохранят значение не только для интеллектуальной элиты и столичных снобов, но и, что особенно важно, для самого широкого читателя в провинции. Это крупнейший резерв интеллектуально-художественного потенциала России, один из залогов национального духовного возрождения и плодотворного взаимообщения культур и народов мира. Это и возможность собирания, сосредоточения умов и талантов, сохраняющая значение фабрики новых идей и форм культуры — на перекрёстке глубоких национальных традиций и веяний современности.

Печатается по рукописи

БЕРЕГА КУЛЬТУРЫ

Есть литература (слово серьёзное) — ею занимаются наиболее просвещённые умы и сердца. И есть литературный процесс, в котором поток несёт всё, включая и сор, и труху. О дурном процессе сейчас рассуждать трудно, потому что он вял и беден. Иногда сомневаюсь, идёт ли этот процесс сегодня,— если и идёт, то как некая объективность (люди что-то пишут и что-то выходит в свет). Но становится малоощутимым, поскольку не имеет твёрдых берегов, не организован, как в прошлом, в пору «советской старины», ни творческими союзами, ни государственными издательствами, которые почти все развалились, ни хотя бы «толстыми» журналами, непосредственнее выражавшими движение в литературе. Хорошо помню время, когда молодые писатели, даже издав своё сочинение книгой, страшно досадовали, если их не читали в «толстом» журнале, считая это величайшей несправедливостью судьбы. Публика почти не замечала выпущенное в издательстве, а только опубликованное в журнале. Такова была традиция. Сегодня всё это ушло из поля зрения людей. Не только людей вообще, но и людей литературных. Всё меньше и меньше не только читателей, но и самих писателей читает, по моим наблюдениям, «толстые» журналы. Всё слабее обмен идеями и мнениями между этими журналами. Поэтому не очень ощутим и сам литературный процесс.

Это не значит, что люди ничего не пишут, не пытаются издаваться. Литература в принципе не умирает никогда. Но сказать, что в ней происходит сегодня нечто значительное, трудно. Лев Толстой рисовал когда-то синусоиду, согласно которой литература то поднимается круто вверх, то уходит под землю. Мы переживаем ныне подземную стадию. Конечно, кто-то втайне, в безвестности что-то пишет, чем-то собирается удивить мир, но по-настоящему талантливого на поверхности мало. Некогда знаменитые авторы, находившиеся в центре внимания, поблекли, отцвели, самые разные люди и писатели и среди них крупные имена — В.Распутин и В.Быков, Ч.Айтматов и В.Белов — давно не удивляют мир, как 10—15 лет назад, когда вокруг них кипели страсти и каждая их книга ожидалась как событие. Ныне ничего похожего нет. Может быть, действует безжалостный закон поколений, сходящих в тень, может быть, это вопрос времени или индивидуальных сил, но так или иначе мало кто из предыдущей генерации писателей, завоевавших признание в 60-е, продолжает активно действовать в литературе. Конечно, если мы хотим назвать знаменитость, то говорим о Солженицыне, Евтушенко или Айтматове, но почти не называем новых имён, которые были бы у всех на слуху и на виду, людей, у которых просят интервью, о книгах которых яростно спорят.

У молодых писателей не часты вещи, которые привлекли бы внимание даже в литературной среде, не говоря уж об интересе общенародном, общенациональном. Ведь популярность, слава, подлинная известность начинаются тогда, когда можно сказать — автор чего (положим, «Тихого Дона», «Василия Тёркина» и т.д.) литератор имярек.

Счастье, когда заметная книга находится. Из интересных литературных явлений последнего времени назову, например, роман Олега Ермакова, открытого несколько лет назад журналом «Знамя». Как тогда читались его рассказы об афганской войне! Роман мне понравился меньше, но дело не в этом. Тут писатель со своим миром, со своей точкой зрения, со своей неподдельной серьёзностью. Когда-то Салтыков-Щедрин, пытаясь определить общенародные ценности, сказал примерно так: во что, собственно, верит русский человек, русский крестьянин? Он верит в свой труд, в творчество природы и в то, что жизнь не есть озорство. Мало кто из литераторов, в особенности молодого поколения, верит сегодня, что жизнь н« есть озорство. Разумеется, это вовсе не значит, что смеяться в литературе грешно или что дурны экспериментальные жанры. Речь о другом — о глубине и серьёзности подхода к жизни, о значимости для самого автора тех проблем, каких он касается. Для Ермакова, хлебнувшего огромной мерой боли и беды Афганистана, жизнь, конечно, не есть озорство; состояние души человека, который не может после такого потрясения вписаться в мирную жизнь,— своя тема, и тема значительная. И всё это органическая часть серьёзного таланта прозаика. Такого рода фигуры в литературе вызывают к себе и интерес, и уважение, внушают некоторую надежду. Может быть, пройдёт какое-то время, и мы увидим новую значительную книгу этого автора. Во всяком случае, основания для такой надежды есть.

Или другой, казалось бы, противоположный пример. Молодой прозаик Анатолий Королёв два года назад опубликовал в журнале «Нева» небольшой роман «Гений местности» — историю старинного парка, где место действия — оно же действующее лицо. Сам по себе замысел этой вещи талантлив и осуществлён, надо сказать, на хорошем литературном уровне. Сюжеты и судьбы, разворачивающиеся и декорации парка в XVIII веке, в XIX, в нашем столетии, в войну и после войны, вдруг оказались исполненными смысла: как люди ведут себя, как встречаются и расстаются, что говорят и о чём думают в этом старинном парке. И этот прозаик, заканчивающий сейчас большой роман, тоже представляется мне интересным.

Так что нельзя думать, будто ничего не появляется. Беда в другом. В том, что время оглохло для литературы и искусства. Оно его не слышит. Ведь чтобы слышать, что происходит в искусстве, у общества, у людей должно быть определённое настроение, предрасположенность внимания. Может быть, мы оглушены политическими страстями и баталиями, криком на площадях или громом рок-музыки — вообще грубого начала, ворвавшегося в нашу жизнь. А может быть, дело просто в душевной растерянности, в отсутствии осознания жизни, своего места в ней и в этом времени: эпоха смуты — в смысле не столько политических и экономических перипетий, сколько обстоятельств душевных. Не устаю думать о словах профессора Преображенского из «Собачьего сердца» о том, что главная разруха — не в клозетах, а в головах. Пыль и грязь на улицах столицы, все неудобства быта идут от коренного хаоса, который воцарился в головах многих людей. Поддалась этой власти хаоса и интеллигенция. По идее она должна быть мозгом и совестью нации. Возобладали же другие стороны интеллигентского сознания — те, что являются цеховыми, относящимися к миру мнений и репутаций, тех понятий, которые, словно эпидемия, охватывают слой образованных людей, от которых нельзя отступиться. Тогда как в идеале интеллигенция призвана понимать всё сама — независимо и самостоятельно.

Ощущение, что эпоха оглохла, быть может, и создаёт впечатление, будто она онемела.

Но, по замечанию Чехова, бывают болезни, которые «посланы нам недаром»: они нечто проясняют, в итоге к чему-то приводят. Может быть, и эта болезнь глухоты послана не зря и в процессе преодоления душевной смуты станет вызревать какое-то новое, н том числе и художественное сознание. Где-нибудь в провинции сидят за книгами «русские мальчики» и о чём-то спорят, идут к новой мысли, новой поэтике, новому содержанию. И кто знает, быть может, какой-нибудь безвестный гений ознаменует начало века романом, способным удивить мир... Я вполне это допускаю, потому что безотрадная мысль, будто всё кончено, будто духовная энергия иссякла в мире (а о России и говорить нечего, иным она представляется какой-то бездонной ямой, где всё бессмысленно пропадает и ничто не способно возродиться) — это извечная иллюзия современников любой эпохи. Конец света неизменно казался близким, как только начинались социальные катастрофы, катаклизмы, возникали крупные неприятности, либо личные, либо корпоративные, либо (самое ужасное) общенародные. Это повторялось в истории, как известно, не однажды.