Как редактор журнала «Иностранная литература» я читаю множество неожиданных рукописей и недавно обнаружил перевод поразившего меня стихотворения: автор сонета сетует, что оскудел мир, редеют листья на деревьях, земля уже ничего не родит (не говоря о том, что оскудела нравственность, люди утратили понятие о чести и о порядочности). Сплетение экологического кризиса и кризиса духовности наводит автора на мысль, что человек разрушил самого себя и впереди — разве что Божий суд, который всё поставит на место. Самое диковинное, что это стихотворение принадлежит перу не нашего современника, а поэта Бастарда (современника Шекспира, рубеж XVI — начало XVII века). Разрушение природы издавна приводило к мысли о крушении мира, и поэзия всегда воспринимала это как крушение человека и всего, что с человеком связано. Не берусь сравнивать масштабы нашей деятельности по разрушению природы и человека со стародавними временами, однако знаю: человечество уже переживало (и многократно) такого рода ситуации, и пока что, вставая на край, обычно находило какой-ш выход. В этом смысле, надеюсь, ни человечество в целом, ни Россия не исчерпали возможностей своего возрождения.

В духовной природе людей, я думаю, громадная сила сопротивления. Её нельзя до конца задавить никакой социальной разрухой. Более того. Вот сейчас произошло колоссальное разрушение культуры, факт неоспоримый, вытекающий из краха прежней государственной модели культуры. Культура поддерживалась государством — пусть плохо, бедно и пристрастно — с навязыванием своего контроля. Но субсидировались библиотеки, кинозалы, театры и т.д.— вплоть до «толстых» журналов, один из которых я имею честь редактировать. Работники журнала не знали бед, помимо цензурных. Им важно было подготовить рукописи, создать макет и отправить в издательство. Всё прочее — финансы, бумага, распространение — журналистов не интересовало. Правда, и доходы получали не те, кто делал журнал (пока они превышали расходы).

Однако так или иначе старая система рухнула. Это принесло культуре в целом огромное разорение, но и желанную волю, дало возможность свободно взойти неожиданным росткам на заброшенном поле.

К примеру, «Новая опера» Е. Колобова в Москве. Колобов — удивителен и как дирижёр, и как создатель театра, и, главное, как носитель новой культурной миссии. Он сумел обновить обветшалые формы старой оперы (над которыми смеялся ещё Толстой), сохранив всю прелесть музыкального языка, но уничтожив штампованность, архаичность традиционной формы оперного зрелища. Его последние премьеры — я был на них — составили бы честь любой сцене мира. «Мария Стюарт» Доницетти, «Упоительный Россини»... Этот же мастер придумал концертный вариант «Руслана и Людмилы» Глинки, без помпезных декораций и костюмов — получилась живая современная опера. Глинка зазвучал ново и необычно. Или спектакль из романсов Чайковского, где два голоса (мужской и женский) попеременно исполняют знакомые всем романсы как слитную историю любви: ты присутствуешь при зарождении чувства, его расцвете, потом расставании, наконец, воспоминании о любви — и всё это рассказано в один музыкальный вечер. Точно так же из музыки разных опер Россини Колобов составил как бы синтетический портрет композитора, личности художника. И как раньше никто не догадывался этого сделать? Казалось бы, о «Новой опере» как о событии должны были кричать все газеты. Меломаны знают: есть на свете такой Колобов, на Западе его рвут на части. На его гастролях в Италии и в Испании залы забиты до отказа. Ростропович приглашал его дирижировать одним из крупнейших мировых оркестров. Но Колобов говорит, что главное своё место и задачу он видит в России. Слов нет, приятно ездить на гастроли, но возвращаться он хочет сюда, домой.

Можно было бы рассказать и о Владимире Пахомове, главном режиссёре Липецкого драматического театра. Это художник с сознанием культурной миссии. Его театр ставит из года в год классику — Чехова, Толстого, Островского. Человек, которого давно зовут главным режиссёром в Москву, Питер, остаётся в Липецке с коллективом своих единомышленников, в театре неподалёку от металлургического комбината, где им воспитано уже не одно поколение зрителей. Такие свежие, сильные побеги культуры есть в разных местах, особенно в провинции. Люди там не очень афишируют себя, их труды не становятся, к сожалению, пока общенациональным явлением, но тем не менее они очень важны.

Можно ли — и каким способом — заставить понять власть (исполнительную, представительную, любую), что если культура страны окажется в униженном и угнетённом положении, то никакой экономический прогресс невозможен? Предполагается, что нужно вначале накормить людей хлебом, обуть, одеть и только потом заняться такой роскошью, как культура. Но так не бывает: культура ко времени чаемого благоденствия либо умрёт, либо зачахнет до такой степени, что возрождать её будет крайне трудно. Да и потом никакие экономические реформы не пойдут, если у нас восторжествует полуобразованное (или вовсе не образованное), дикое, не расположенное к цивилизованным человеческим отношениям сознание.

Впрочем, о культуре, искусстве вспоминают, когда припечёт, в дни политических кампаний.

Искусство и политика, культура и власть не смешиваются — как вода с маслом. Даже когда их пытаются держать в одном сосуде, перемешивая и взбалтывая — через мгновенье-другое они будут сепарированы: слой масла, слой воды.

Поперёк Тверской над потоком машин незадолго до референдума был протянут плакат «Президент, кинематографисты с вами!». Подкупали лозунговая определённость и хоровое начало. «В едином порыве...», как ещё недавно писали в газетах. Да и висел-то плакат на том самом месте, где совсем недавно читали на красном полотнище: «Народ и партия — едины!» При внешнем различии лозунгов природа их одна: попытка смешать масло и воду.

Словосочетания — материя тонкая. Говорят: искусство политика. И ещё: политика в искусстве. «Искусство» в этих выражениях не более чем метафора. Искусство в точном смысле слова гибнет и вянет, когда политика прижимает его к груди. Замечено, что после августа 1991-го невозможно слушать гениальную музыку «Лебединого озера». Должно пройти время, чтобы мы без ненужных ассоциаций могли бы наслаждаться лебедиными всплесками рук Одетты и Одиллии.

Нерон, как известно, был актёром. Гитлер — художником, Сталин и Мао писали стихи. Что следует из этого факта? Лишь то, что некоторое тяготение к занятиям, связанным с искусством, сопутствовало деятельности, ему полярной. Страсть к самовыражению и власти над душами сограждан, желание утвердиться и быть на виду могут присутствовать и у политика, и у литератора. Умение притвориться, «играть роль» на большой публике — черта и политика, и актёра. Но это общность в низших свойствах ремесла, не в природе таланта, не говорю уж о творческом гении.

Моё поколение лишь понаслышке знало о встречах Сталина с «инженерами человеческих душ» на квартире Горького, где за просторным столом, уставленным бутылками и вазами с фруктами, обмысливалась идея социалистического реализма и роль писателей — подручных партии. Но мне и моим друзьям хорошо памятны, во всех подробностях психологии и ритуала, «исторические встречи» творческой интеллигенции с Н.С. Хрущёвым. И позднее — коллективные награждения писателей Брежневым и Черненко, поездки избранных деятелей культуры за границу в свите М.С. Горбачёва. «Сколько помню себя, помню очереди»,— сказал поэт. А я сколько помню себя, помню попытки власти завоевать сердца творцов, обласкав их внезапным приближением. И встречное движение живописцев и бардов, служителей Талии и Мельпомены — побыть в ласкающем тепле верховного солнца.

Нет, не зазорно общаться поэту с царём, искусству с властью. Но при взаимном достоинстве, когда они могут говорить друг с другом «как держава с державой».

Всё это невольно проплывало в голове, когда я пытался осмыслить организованную перед референдумом по испытанному образцу встречу президента с питомцами муз.

Толпа знаменитостей — писателей, музыкантов, художников — в этом всегда есть что-то противоестественное. Творческая личность ценна как единица, а в толпе себе подобных она стремительно сокращается, редуцируясь в десятичную дробь. Умный на глазах глупеет, талантливый становится бездарнее. И вот я сижу на своём стуле и, опустив глаза долу, слушаю, как выдающаяся комедийная актриса темпераментно требует от президента скорее выгнать вон его коллег по коридорам власти. Замечательный пианист клеймит верховную нерешительность, едва ли не зовёт президента «к топору» и грозит в противном случае уехать в чужие палестины. Сочинитель захватывающих детективов призывает деятелей искусства стать накануне референдума коллективным пропагандистом и коллективным агитатором и двинуться «в народ». Кто-то просит о срочных нуждах: налоги бы скостили, упростили выезд за границу. Другой перебивает его, полный гражданского огня: что вы о мелочах, когда демократия гибнет... И снова, и снова — спасибо за внимание к нам, любите нас больше, зовите нас чаще!

При первом же тесном соприкосновении с политикой и верховной властью творцов на глазах покидают их чуткая интеллигентность и творческое обаяние. Сильнее всего страдают комики, юмористы. Юмор, когда он талантлив, царит над толпой, заставляя нас, веселясь, задуматься о собственном несовершенстве. Острая насмешка внушает мысль, что пародист, сатирик видит нас насквозь и знает что-то такое, чего мы не знаем. А тут — разочаровывающее зрелище пропавшей тайны смеха, царство расхожих газетных истин — как будто со сцены убрали волшебный свет и обнаружилась жалкая изнанка кулис... Глубокую, неизбывную грусть навевают господа юмористы на политической арене.