В первые годы Советской власти модным был такой приём: устраивался суд над Евгением Онегиным, над Базаровым, другими литературными героями. Приём как бы и наивный, но принцип его совершенно не устарел. Это один из способов возбуждения живого интереса: взглянуть на литературных героев, как на живых людей, поспорить об их свойствах и чертах. Всякий раз находится какой-то новый угол зрения, каждое время судит этих героев по-своему. Важно другое — чтобы по отношению к поступкам этих людей (вот я уже сам называю «людьми» героев) возникало опять-таки множество вопросов.

Правильно поступает Онегин или неправильно? Оправдываем ли мы Татьяну? Ведь художник, как не раз говорил Лев Толстой, пишет произведение не для того, чтобы ответить на какие-то больные вопросы. Нет, он пишет, чтобы поставить вопросы, которые самому не вполне ясны. И только ещё уясняются в ходе писания, а может, и не всегда уяснены до конца. Даже когда поставлена последняя точка. Гиганты мысли не считали, как видим, свои книги сводом единственно верных ответов на всё и вся. Почему же мы в нашей школьной практике бесконечно даём ответы на все вопросы?

Теперь о том, что мне кажется самым важным, принципиально важным в школьном преподавании. Великая русская литература первым правилом своим ставила искренность. Дальше уже можно говорить о содержании, о том, насколько глубоки и верны те или иные ответы, насколько противоречивы. Но прежде всего искренность, с какой учитель ставит эти вопросы на уроках. Искренность — то, чего он добивается от своих учеников. Ведь как нередко рассуждает преподаватель: «Мне не важно, насколько искренно ты написал сочинение, мне важно, чтобы ты написал его правильно». А что значит правильно — в свете всех этих многочисленных проблем?! Для меня, например, искренний ответ и искренняя работа — уже пятёрка. Всегда!

А Чехов? Чехов, с его удивительными не только рассказами и пьесами, но и письмами, в которых раскрывается его поразительная личность. Я думаю, некоторые чеховские письма, например, к брату Николаю о том, что такое воспитанный человек, надо было 6м изучать на уроках. Юноша Чехов пишет близкому человеку письмо, в котором сформулированы коренные законы нравственного поведения. И вся судьба Чехова, вся его биография, с островом Сахалином и с Мелиховым, с помощью крестьянам и с созданием библиотеки в Таганроге, и — с тысячью дел, которые успел переделать за свою в общем очень короткую жизнь, есть величайший образец.

Мы ищем всё время примеры среди героев литературы, но не замечаем, что такими же образцами являются великие люди нашей культуры. Может, большими, чем каждый из героев в отдельности, потому, что Толстой как личность гораздо интереснее, глубже, значительнее и Пьера, и Андрея, и Наташи, вместе взятых.

Мы нырнули в океан проблем, они обступают нас всюду, и по какой дорожке ни пойдёшь, возникают новые. Возьмём вопрос о чтении — на уроке, домашнем. О том, много ли читают, как читают, как относятся к книге. Тоже дело очень сложное. Я думаю, не только семья, но и школа повинны в том, что дети у нас разучиваются читать. Сейчас читают в среднем гораздо меньше, по моим наблюдениям, чем двадцать или тридцать лет назад. Я помню годы войны, об этом я рассказал, кстати, в повести о детях, которую публикую в «Дружбе народов» №1-2, 1986 г. В войну я был мальчишкой, оказался с друзьями в эвакуации, в тылу, в особых больничных условиях. Какой великой ценностью была для нас книга! Готовы были выменять её на любую мальчишескую радость — на марки, на рогатку, да на что угодно. Причём выменять не в личное пользование, а только почитать. Уже это было недостижимым счастьем. Наиболее популярными мальчишками среди нас были те, кто умел пересказать книгу, которую никто не видел в глаза. Те, кто мог рассказывать вечерами «Трёх мушкетёров» или «Всадника без головы» или ... «Войну и мир». Да, я впервые «Войну и мир» услышал в рассказах мальчика одиннадцати лет. Кстати, тогда же, в десять лет, я прочитал «Мёртвые души» Гоголя и «Коварство и любовь» Шиллера. Совершенно неподходящий материал, с точки зрения современного педагога. Не могу сказать, что многое понял и многое уцелело в памяти. Но, представьте, что-то уцелело, и я до сих пор представляю себе Шиллера, какие-то сцены из него с мальчишеским его осознанием.

Великий враг книги — телевизор. Это ясно. Поскольку я имею к телевидению некоторое отношение — веду иногда телевизионные программы по литературе — то могу говорить об этом с совершенной откровенностью. Несчастье, что дети наши слишком много и неразборчиво смотрят телевизор и слишком мало читают книги. Конечно, телевидение — великая сила, в нём великий интерес. Трудно обойтись без него в нашей жизни, в учебной работе. Но использовать его надо разумнее. Нам, взрослым, хорошо бы над этим подумать.

Когда в ресторане нам предлагают меню из ста блюд, мы, естественно, не берём всё подряд. Одно или два, и мы уже сыты. Но что мы делаем с телевидением? Хаотически, когда придётся, включаем аппарат и «смотрим», что ни показывают. Варварство. Культурным и разумным обращением было бы иное. Есть программы на неделю, они печатаются всюду. Так, я думаю, что родители и учителя могли бы выбрать три-четыре передачи н неделю и рекомендовать детям посмотреть их.

И поговорить о том, что видели.

Вспоминаю изречение Дидро. В повести «Племянник Рамо» он ядовито замечает: чтобы учить, надо знать не больше того, что хочешь сообщить ученику. Это, конечно, иронический выпад философа. Для того чтобы учить, педагог должен знать несравненно больше того, что он хочет передать ученику. Только тогда и возникает доверие: «Ага,— думает ребёнок,— он рассказал немного, но ведь он знает ещё гору интереснейших, премудрых вещей! Прочитал ещё тысячи книг, на которые мельком сослался». Значит, словесник обязан быть в курсе новых работ учёных, литературоведов, критиков. А у нас есть блестящие учёные — популяризаторы и критики — не только общеизвестные, вроде Ираклия Андроникова. Есть прекрасные работы Юрия Карякина о Достоевском, как раз и разбирающего сложнейшие философские вопросы в связи с нашим временем, с его болями, заботами, проблемами. Или Александр Лебедев — блестящий современный критик (он писал и о Чернышевском, и о Писареве, и о Чаадаеве). Человек необыкновенно глубокий, интеллектуально значительный. Нельзя не знать его работ. А труды Д. Лихачева, Ю. Лотмана, Н. Эйдельмана — всё это надо знать, конечно, не для того только, чтобы повторять это на уроке. Урок неизбежно является творчеством самого учителя. Важно, чтобы за этим стояло его знание современной литературы, современных научных споров.

Трудная тема — воспитание эстетического вкуса. Воспитание вкуса как некоего поводыря в мире искусства. Дело тонкое, сложное, и, значит, наивно выдавать какие-то рецепты. Я думаю, воспитание вкуса начинается с очень ранней поры. Воспитывать его надо только на безупречных образцах литературы и искусства. Невозможно случайное чтение и разбор какого-то средней руки произведения, пусть даже оно подкупает современным звучанием. Если мы такую среднюю по своему исполнению, невысокого художественного уровня книгу (а таких, к сожалению, немало в современной литературе, в том числе в литературе для юношества) берём для обсуждения,— портим вкус. Подчёркиваю, мы его портим, потому что нейтрального в этой области не существует. Привыкая к невысоким образцам, мы теряем ориентиры. Воспитывать вкус возможно только на Пушкине, на Тургеневе, на Толстом, на Достоевском. На высших образцах. Важно, чтобы ребята научились отличать, что действительно красиво, а что подделка, красивость. Что ново и оригинально, а что банально и истёрто, тысячу раз встречалось. Поэтому — не искусство: искусство всегда ново, всегда что-то открывает. И искусство всегда точно. Толстой говорил даже так: как не смешно это звучит, в искусстве требуется даже большая точность, чем в науке. Почему именно этот персонаж возникает в определённый момент, почему для его характеристики писатель выбрал именно эти слова — как ни удивительно, настоящий художник знает это почти с математической точностью. Писатель среднего уровня делает это приблизительно, на глазок. Всё это должен иметь в виду учитель. Воспитать вкус можно лишь чтением, вдумыванием, вглядыванием в тексты истинно совершенные.

Учительская газета. 1986. 15 мая

ЗАЧЕМ ЛИТЕРАТУРА ШКОЛЕ?

Помню ошеломляющее впечатление от посещения в Таганроге гимназии, где учился Чехов. По биографическим очеркам, статьям, учебникам я знал и привык думать, что колыбель чеховской образованности была воплощением провинциальности, скуки и жесточайшей муштры. Да и чего иного можно было ожидать от пыльного заштатного Таганрога в годы засилья «человеков в футляре», при правлении на ниве народного просвещения мракобеса графа Дм. Толстого? И вдруг — широкая красивая лестница, коридор с высокими парадными дверьми и роскошный, почти дворцовый актовый зал — с массой света, торжественными портретами на стенах, сверкающей люстрой и зеркалом навощённого паркета... Здесь не только проходили выпускные экзамены и устраивались торжественные акты. Здесь разыгрывались гимназические спектакли (программка одного из них на крышке рояля), часто звучала музыка... И вспомнись мне типовые новостройки где-нибудь в районе Ясенева или Медведкова... Да, кстати, и учителя Чехова (рассматриваю фотографии) — не одни забитые, тёмные формалисты-чинодралы: много умных лиц с выражением достоинства и как бы даже некоторой важности. Эти люди уважаемы, хорошо (если сравнивать с нынешними временами) обеспечены, не говоря уж о директоре, знатоке и любителе итальянской оперы. Читая рассказы и письма молодого Чехова, понимаешь: до идеала образования и тогда было далеко. И всё же, оплевав старую гимназию с её зубрёжкой латыни и греческого, как далеко откатились мы назад от того, что составляло престиж учителя и школы, как уронили в общественном и обыденном сознании уважение к тому, что представляет собою одну из опор здоровой жизни народа.