В любви до гробовой доски...».

Но Пушкин и над собой охотно трунит и посмеивается. В седьмой главе заговорит о московских красавицах, воодушевится, разохотится («Как негой грудь её полна! Как томен взор её чудесный!..») и тут же оборвёт себя досадливо:

«Но полно, полно; перестань:

Ты заплатил безумству дань».

Мгновенная перемена интонации от серьёзности к иронии, разрушение чинности рассказа, непочтительное вторжение автора — с озорной выходкой, вздохом, усмешкой — все это спутники поэтической свободы. «Я как живу, так и пишу, свободно и свободно»,— сказал как-то поэт. Прельстительный дух свободы, не оглядывающейся на каноны, на жеманный и чопорный вкус, захватывал проявлением здоровой природной стихии.

Мы листаем рукописи «Евгения Онегина», вглядываемся в бегущие строки.

Летало по бумаге его быстрое, вдохновенное перо, и складывались строфы, в которых светилась солнечная натура Пушкина: его взрывчатость, увлечённость новизной, порывистость в страстях и светлый, глубокий, не юношеский ум — черты свободного человека.

Роман был начат весело, шутливо, с подъёмом, даже с оттенком художественной игры.

Но чем дальше двигался роман, старше становился поэт и сосредоточеннее его взгляд, печальнее голос. Улыбка скользнёт по лицу и спрячется. Горькие опыты жизни, новое понимание людей и себя внушали мысли невесёлые. И всё же он побеждал их светлым чувством непрекращающейся жизни.

Мы снова видим портрет работы Кипренского, но в каком-то другом ракурсе — и иным видится нам вдохновенное лицо Пушкина.

Судьбы: от Пушкина до Блока. Телевизионные опыты. - М.: Искусство, 1990.

«СКАЖИТЕ, ГРАФ...»

Лев Толстой отвечает на вопросы журналистов.

Интервью про интервью

Как жаль, что очень скоро может вырасти поколение, которое спокойно обойдётся без Льва Николаевича Толстого. Как хорошо, что столь много ещё можешь узнать об этом неповторимом писателе и человеке, о котором, кажется, знаешь даже больше, чем о своих близких. Таким было моё впечатление от Толстовских чтений, состоявшихся в конце прошлого года в Государственном музее Л.Н. Толстого в особняке на Пречистенке.

«Гвоздём» Чтений стал рассказ Владимира Лакшина о поисках и находках зарубежных интервью Толстого. Его выступление мне понравилось настолько, что я попросила Владимира Яковлевича дать мне интервью про интервью.

— Хотелось бы оттолкнуться от вашей книги «Интервью и беседы с Львом Толстым», вышедшей в 1986 году в издательстве «Современник». В ней вы собрали и прокомментировали только те интервью, которые брали у Толстого российские журналисты. Это было началом большой работы, продолжающейся и сегодня. Но как случилось, что вы стали разыскивать и систематизировать «погребённые в подшивках пожелтевших газет и не отмеченные даже тщательными библиографами» толстовские интервью, то есть заниматься, говоря вашими же словами, «прикладной филологией»?

— Небольшое уточнение: начало работы было лет тридцать тому назад, четверть века понадобилось, чтобы исподволь, не торопясь, собрать книгу. Натолкнулся я на эту тему и стал ею интересоваться почти случайно. Как-то прочитал в суворинской газете «Новое время, интервью с Толстым журналиста

А. Молчанова, опубликованное н июне 1890 года. Меня поразило: высказывания писателя, зафиксированные в беседе, совершенно не вошли в обиход нашего толстоведения, не были известны даже Н.Н. Гусеву, составившему подобное жизнеописание Толстого, другим биографам писателя. А между тем Молчанову Толстой рассказал сюжет романа «Подменённый ребёнок». Роман так и не был написан (следы его остались в «Воскресении», в истории ребёнка Нехлюдова и Катюши), но к мысли о нём Толстой не раз возвращался в своих дневниках. Ещё комментаторы 90-томного издания сочинений, не имеющего себе равных по полноте текстов и основательности комментария, терялись в догадках: что это за сюжет «Подменённый ребёнок»? И вот, пожалуйста, в газетной беседе подробнейшим образом всё изложено. Тогда я подумал, что следует поискать ещё какие-то интервью. Мне казалось, найду пять-шесть материалов такого рода, ну, десяток, если повезёт... Их оказалось около двухсот.

— Что ж, это понятно. Жанр хотя и не всеми любимый, зато весьма эффектный. Вряд ли журналисты того времени могли пройти мимо Льва Николаевича Толстого.

— В том-то и дело, что в России газетное интервью стало повседневностью лишь с 80—90-х годов прошлого века. Конечно, газеты существовали и при Пушкине, Гоголе, Лермонтове, но никто бы не вздумал брать у них интервью. Не давали газетам интервью и Достоевский, Тургенев, Некрасов. Сама эта форма ещё не прижилась и не казалась законной или общеинтересной. Первым из интервьюируемых русских писателей стал Лев Толстой. Потом журналисты стали изредка являться к Чехову. А интервью Бунина были настолько интересны, что уже в наше время включены в его собрание сочинений.

Возможно, в случае с Толстым это не всегда интервью в том смысле, в каком мы сейчас понимаем, то есть «вопрос — ответ». Иногда это просто живой рассказ о писателе, о его окружении, о том, что журналист или посетитель Толстого застал в этот момент В Ясной Поляне или в Хамовниках, что он сказал Толстому и что тот ему ответил.

Из интервью К. Велеминскому, журнал «Час» (Чехия), 1908 г.

...Поезд должен был с минуты на минуту тронуться, как вдруг в соседнем купе какая-то дама обнаружила, что забыла в зале ожидания ключик от чемодана. На перроне — никого, только старый крестьянин в кожухе. «Голубчик, будь так любезен, сбегай-ка в зал ожидания, там на столе я оставила ключик»... «Голубчик» Толстой бежит и успевает вовремя принести даме её ключик. Дама достаёт кошелёк и подаёт ему гривенник. Толстой спокойно принимает его, снова подходит к знакомой графине, которая, смеясь, громко говорит ему: «Так сколько вы заработали, граф?» Дама внимательно осматривает подозрительного крестьянина, покрывается краской и просит Толстого вернуть ей гривенник. «Нет уж, не верну, я его честно заработал»,— весело говорит Толстой и покидает перрон.

Юмор не оставил его и в старости. Однажды он рассказал, как ему бы хорошо на прогулке. «Когда я выехал на коне, мне было 79 лет, когда я подъехал к лесу, я почувствовал, что мне 70, потом появились лес, солнце, пруды, тишина — и мне вдруг стало 40 лет. Благодарение Богу, я воротился тридцатилетним». Старость, казалось, не угнетала его. «Как хорошо быть восьмидесятилетним,— сказал он однажды за столом.— Человек не строит планов, что, мол, сделает то-то и то-то, он просто живёт. Нынче какая-то эпидемия — упорядочивать жизнь других, а самому жить плохо».

Натолкнувшись на эти материалы, я стал размышлять: а в какой мере можно доверять основательности и точности газетных и журнальных публикаций? Конечно, интервью и беседы, появляющиеся на газетной полосе «по горячему следу», обладают в сравнении с мемуарами, сочиняемыми через много лет, своими достоинствами. Трудно возлагать надежды на столь капризный, субъективный и избирательный инструмент, как человеческая память с заметными подмесями воображения. Лишь в тех случаях, когда в основу воспоминаний кладутся дневниковые записи, непосредственно приближенные к памятной встрече, можно рассчитывать на их достоверность. Интервью же — прежде всего фотографический портрет, мгновенный снимок с натуры. Интервьюер, как правило, точно фиксирует и то, как выглядел Толстой, и выражение его глаз, его одежду, обстановку, тысячу других, казалось бы, летучих, исчезающих мелочей. Вооружившись карандашом и блокнотом, корреспондент обыкновенно ведёт живую запись или на худой конец запечатлевает беседу через день-два, «по свежему следу».

— Из двухсот разысканных интервью в книгу, однако, включено чуть больше половины — 106. Вы их просеивали по принципу достоверности?

— Несомненно. И с учётом того, опровергались ли они Толстым или его окружением. А такие случаи бывали. Кроме того, немало печаталось интервью, скажем так, легковесного характера, этим почему-то особенно грешили одесские репортёры. Удалось установить, что Толстой иногда правил текст своих бесед по гранкам. Целый ряд журналистов, например, С.П. Спиро из «Русского слова»,

Ю.Д. Беляев из «Нового времени», Н. Чудов из «Орловского вестника», прежде чем напечатать, присылали текст Толстому. Я даже нашёл одну гранку (она, кстати, не учтена в полном собрании сочинений) того интервью, где Толстой, отвечая Беляеву, рассуждает о театре, о Горьком и его пьесе «На дне». На полях этой гранки множество собственноручных вставок, вычерков Толстого, то есть можно сказать, что это авторизованный текст.

— Вслед за российскими вы принялись за иностранных интервьюеров, и я подозреваю, что эта задача была ещё сложнее первой.

— Разумеется. С русской-то печатью не всегда можно разобраться: даже в лучших наших библиотеках комплекты газет и журналов неполные, и ездить за ними приходилось в разные города... С иностранной периодикой вообще задача. Я завёл картотеку на журналистов, литераторов, а иногда и просто путешественников, что бывали у Толстого, и, стало быть, это посещение могло оставить след в печати. Как раздобыть эти тексты, даже если ты знаешь, что где-то там в «Daily Telegraph» или «Morning Post» в начале века было напечатано что-то, касающееся Толстого? С помощью добровольных сотрудников и коллег в западных странах кое-что удалось разыскать. А два года назад я провёл месяц в Оксфорде, регулярно посещал там Бодлевскую библиотеку. Эта старейшая библиотека Англии, поверьте, сама по себе заслуживает отдельного разговора уже хотя бы тем, что каждый, переступающий её порог, обязательно приносит присягу аккуратного и добропорядочного читателя. С помощью известного библиографа профессора Симмонса и библиотекаря Николая Матвеева мною были разысканы многие из тех интервью, что затерялись в американских и английских газетах прошлого и начала нынешнего века. Профессор Гуни Абэ из Японии прислал несколько неизвестных у нас публикаций. С Болгарией мне помог журналист Кирилл Момчилов. В своё время благодаря любезности парижской Национальной библиотеки удалось напечатать в одном из томов «Литературного наследства» серию репортажей Андре Бонье и» «Temps».