Из интервью Д. Ризову, журнал «Мисъл» (Болгария), 1900 г.

...Я кинул мостик, заговорив о диспуте г. Туган-Барановского, и воспользовался этим диспутом, чтобы спросить Толстого, как он смотрит на марксистское течение в России.

— Как я смотрю на это течение? — вопросительно глянул на меня Толстой.— Я считаю его просто ОБЩЕСТВЕННОЙ ЭПИДЕМИЕЙ. Именно эпидемией. И мыслю, что, как любая эпидемия, оно обречено на верное и скорое исчезновение. Потому и не борюсь против него. Было бы прискорбно допустить,— взволнованно продолжал Толстой,— чтобы даже часть нашей интеллигенции могла длительное время быть введена в заблуждение столь очевидной нелепостью, каковой является марксистское течение у нас. Только самый большой враг русского селянина может желать его обезземеливания и превращения его в заводского рабочего. Человеческое достоинство у простого народа базируется главным образом на чувстве собственности; лишаясь своей земли, народ превращается в беспомощного раба. И действительно, рабство процветает свободно там, где народ лишён собственности. Долговременному лишению собственности обязан более всего и рабский дух у нашей народной массы, которая ещё не может прийти в себя. Если марксизм пустил у нас известные корни, то причину тому следует искать в той сектантской общественной атмосфере, которую наш государственный строй создал и поддерживает. Эта сектантская атмосфера и есть наше слабое место... Один неглупый немец по имени Карл Маркс написал одну неглупую книгу под названием «Капитал». Следует ли из того, что эту книгу нужно провозглашать Евангелием и что мы должны носиться с ней, как с писаной торбой?..

— О чём Толстой охотнее всего рассуждал в своих интервью?

— Он поддерживал свободную беседу, отвечал на любые вопросы, иной раз даже на те, которые ему казались пустяковыми. Но любил, когда ему задавали вопросы о самых главных для него вещах, связанных с его миросозерцанием, с представлением о людях, о вере, о цели жизни, о душе. И такие вот религиозно-философские монологи Толстого запечатлены во многих интервью. Когда читаешь эти материалы подряд, возникает ощущение, что ты наблюдаешь живого Толстого, видишь, как он одет, как двигается, как разговаривает, кто рядом < ним в данный момент, даже что лежит на столе... Ты слышишь его голос, узнаёшь, что он думает по тому или иному поводу. Тех, кто мало знаком с полным противоречий, парадоксальным и ярким способом мысли Толстого, многое способно ошеломить, и, может быть, более всего — отсутствие почтения к авторитетам.

Из интервью Уго Арлотта, газета «Джорнале д'Италиа» (Италия), 1907 г.

— Какие писатели нравятся вам среди французских и итальянских авторов?

— Среди французов — Анатоль Франс и Мопассан.

От Мопассана он буквально в восторге, и когда я спрашиваю, как же он, столь строгий моралист, отказавшийся во имя нравственности от прошлых своих творений, может восхищаться Мопассаном, он отвечает мне буквально следующее:

— Un vrais talent est toujours moral malgré lui⁴.

Я думаю про себя, что, к счастью, моралист не окончательно убил в Толстом художника. Из итальянцев он с воодушевлением отзывается о Мадзини. Это всё. Я называю имя Кардуччи, но остаётся впечатление, что он знает его лишь понаслышке.

— Что вы думаете, граф Толстой, о Данте, этом Поэте Человечества?

Он смотрит на меня, как будто колеблясь, затем, набравшись решимости, говорит:

— Итальянцы, наверное, станут мне врагами, но я должен сказать то, что думаю и чувствую. Я не понял этого произведения Данте. Более того, читая «Божественную комедию», я не мог преодолеть страшную скуку. Скажите мне откровенно, вы в ней понимаете что-нибудь? Что вы находите в ней прекрасного?

Эти слова, оскорбившие во мне самые высокие и святые чувства, звучат в моих ушах богохульством, и я не могу скрыть от Толстого впечатления, которое они произвели на меня.

— Сколько на сегодня разыскано зарубежных интервью?

— Около сорока. Двадцать шесть из них подготовлены основательно. Остальные ждут своего часа. Это сложная работа.

— Есть ли у вас ощущение, что они чем-то отличаются от интервью, данных отечественным журналистам?

— Просто зарубежные журналисты были более профессиональны, |тот жанр сложился на Западе ещё в середине прошлого века, а у нас, повторюсь, только к 80-м годам. Именно в это время начинается настоящее паломничество к Толстому из-за рубежа. Особенно часто приезжали американцы. Толстой, кстати, очень интересовался американской философией освободительного периода, он говорил, что есть нечто общее в процессах, происходящих в Америке и в России. Затем хлынули французы, англичане, японцы, норвежцы, чехи, словаки, болгары... На Востоке Толстой был также очень известен. Но до сих пор мне не удалось найти ни одного индийского материала, хотя я не сомневаюсь, что визитёры-журналисты из Индии у него были. Но зацепок нет.

— Судя по всему, из сорока зарубежных интервью вы пока не отбраковали ни одного, как это случилось, скажем, с некоторыми одесскими газетами. Принцип возможной недостоверности здесь не актуален?

— Кое-что будет отбраковано. В любом случае, если возникнет сомнение, лучше воздержаться от публикации.

— Говорил ли Толстой для наших журналистов одно, для иностранных — другое? Отличал ли как-нибудь своих и чужих?

— Он не делал различия даже с точки зрения того, пришёл ли к нему представитель солидной газеты или это случайный паломник с Востока. С итальянцем он говорил на интересующие того темы — и об итальянской культуре, и об итальянской политике. Англичанину отвечал на вопросы, связанные с злободневными британскими проблемами, и здесь тоже можно найти много неожиданного материала. Но свою позицию, свою точку зрения по проблемам общечеловеческим он высказывал в равной мере убеждённо и русскому, и иностранному журналисту.

Из интервью У. Б. Стивенсу, журнал «Корнхилл мэгэзин» (США), 1892 г.

...Граф перевёл разговор на общие вопросы о положении и обязанностях редакторов органов печати. Редактор, вообще журналист должен, по его мнению, уметь противиться тем искушениям, которым он подвергается по роду своей профессии, и, следовательно, должен обладать чрезвычайно сильным характером.

— Представьте себе, например,— сказал он,— положение издателя газеты, которая находится на грани банкротства. Спасти свою газету он сможет только в том случае, если раздует какую-нибудь сенсацию, благодаря которой газета пойдёт нарасхват. Предположим что как раз в этот момент поссорились из-за чего-то две страны, и вот уже запахло порохом. У нашего издателя появляется удобная возможность обогатиться: стоит только начать будоражить людей и распространять сенсационные сообщения. Человек, занимающий подобное положение, должен владеть поистине огромной властью над собой, чтобы не поддаться этому соблазну.

— Раскрывал ли Толстой иностранцам свои творческие планы, как это было, скажем, в интервью Молчанову?

— Некоторые рассказы о его замыслах есть как в российских так и в зарубежных беседах. Но зарубежные интервьюеры меньше всего интересовались литературной кухней Толстого. Для них ни был скорее «учителем жизни». Вопросов типа «над чем вы сейчас работаете?» почти не задавали. Больше формулировали так: «Что интересного в русской литературе?» Его ответы были неожиданны: иногда он хвалил писателей, которых мы благополучно забыли, и недооценивал некоторых замечательных художников. Это говорит только о том, что ничто человеческое ему не было чуждо.

Из интервью Арпаду Пастору, газета «Эшт» (Венгрия), 1910 г.

— И вы хотите посмотреть, как живут в Америке эмигранты? И вы будете писать о них?

— Да...

— Сложное, очень сложное дело. А как вы думаете о них написать?

— Или сухо изложу факты, которые соберу, или переработаю их в художественной форме.

— В художественной форме? — И снова на его губах заиграла насмешливая улыбка, даже похожий на покашливание смешок вырвался из-под лохматых, седых усов...— Видите ли,— сказал он,— я терпеть не могу литературу. Зачем люди пишут? Это привилегия исключительно большого художника — писать в художественной форме. Ведь есть и другая цель. Рассказать правду. Где правда, какая она? Каждый человек видит по-своему, и у каждого своя правда. В этом мире все полтора миллиарда людей могли бы быть писателями. Искусство?.. Его нет. Это всё из-за денег и тщеславия. Только ради денег и тщеславия пишут писатели, работают художники. Деньги убивают литературу, все пишут только ради денег, отрекаются от себя, идут на сделку с совестью. Вот почему мне не нужны Андреевы.

— Но те, кто начинает... Ведь молодые писатели не могут претендовать ни на деньги, ни на какое-либо признание...

— Перестаньте... Я знаю по себе. Я ведь тоже начал из-за тщеславия и уже много раз раскаивался в этом. Только сейчас я приблизился к истине, это — не литература. Во всём нужно искать религиозное чувство...

— А не было случаев, когда Толстой сам вызывал кого-нибудь из журналистов, чтобы сделать заявление для прессы?

— Такие случаи были, но они редки. Обычно он писал текст своей рукой, потом передавал его кому-нибудь из тех журналистов, которым доверял, Спиро, например. В некоторые зарубежные газеты писал специально, есть его письма. Но это не интервью, это заявления для печати.

Понимаете, какое-то время во всем мире люди жили с ощущением, рядом живёт великий человек, мнение которого по любому поводу им крайне интересно и важно. То есть многие ждали, что скажет Толстой, даже ошибочное его мнение казалось ценнее обкатанного профессорского или газетного трюизма. Оттого даже у самых духовно независимых и сильных современников, каковы, к примеру, Чехов или Блок, одна мысль о возможной смерти Толстого вызывала сознание огромного духовного сиротства.