«— Вот умрёт Толстой — все к чёрту пойдёт! — говорил Бунину Чехов.

— Литература?

— И литература».

Из интервью Д. Ризову, журнал «Мисъл» (Болгария), 1900 г.

...Толстой ...накинулся на политику, и я впервые услышал, чтобы столь малым количеством слов была определена самая слабая и самая несимпатичная сторона политики. Судите сами:

— Вообще говоря, я не люблю политики,— промолвил Толстой.— Часто она объединяет людей, между которыми нет никакой внутренней связи, но которые идут вместе под знаменем общей ненависти. Существует ли союз более жалкий? Необходимым элементом всякого союза должна быть любовь, а не ненависть. Лишь любовь может сцементировать людей и дать им истинную силу и значение...

И по известной ассоциации со своей идеей Толстой добавил:

— Не люблю я и газет. Бывая в Москве, я время от времени просматриваю «Русские ведомости», но и их регулярно не читаю. А знаете, почему? Не терплю я НАЧАЛЬСТВЕННОГО ТОНА газет. Берёшь, к примеру, какую-нибудь газету и встречаешь в ней статью, которая излагает известные взгляды по известному вопросу, но с такой уверенностью в собственной непогрешимости, словно только эти взгляды самые правильные. По тому же вопросу в другой газете видишь статью, высказывающую совершенно противоположные взгляды, но абсолютно с той же самоуверенностью. Берёшь третью газету, там встречаешь третьи взгляды и т.д. Хотя, в сущности, лишь одна из газет права, а может быть, и ни одна не права, а прав некий господин, который ещё не высказал в печати своего мнения по этому вопросу. Зачем же тогда этот начальственный тон, которым только сеет ненависть между людьми?..

Меня разобрал смех при этой «головомойке» газетчикам, и я поспешил признаться, что хотя я сейчас и чиновник, но постоянная моя профессия — журналистика. Толстой очень мило засмеялся и сказал:

— Тогда помните, когда приметесь за журналистику, что не следует говорить с папской непогрешимостью по вопросам социальным и политическим. Один Бог знает, кто когда-нибудь будет прав по этим вопросам. Незачем, следовательно, «копья ломать»... Разумеется вы должны писать и говорить то, в чём вы искренне убеждены но никогда не доказывайте свою правоту начальственным тоном. А главное, старайтесь вносить сколь можно больше любви и справедливости в отношения между людьми. ТОЛЬКО в этом отношении не бойтесь, что ошибётесь, даже если переборщите со своим тоном...

— Владимир Яковлевич, вы будете продолжать поиск интервью или работа для вас завершена?

— На нынешнем этапе — да, завершена. Но я всегда о ней помню. Потому что наверняка до дна не дошёл, а собрал 50 процентов, может, 70 процентов того, что существует. Однако сегодня была бы нужна совершенно новая методика обследования газет и журналов, методика компьютерного века. К счастью, уже почти разобраны папки с вырезками из иностранных газет, хранящиеся в Государственном музее Л.Н. Толстого. Эти вырезки собирали ещё при жизни Толстого его секретари и Софья Андреевна. Я хочу с помощью этих материалов кое-что проверить, а может быть, и найти какие-то зацепки для дальнейшей работы.

— Значит, книгу вы пока не собираетесь издавать?

— Отчего же? Вторая книга — о зарубежных интервью — уже почти готова. В первой было тридцать листов, во второй — около пятнадцати. Когда я найду издателя, который бы так же горел этой идеей, как я, с его помощью либо соединю их вместе, либо опубликую отдельный сборник «Толстой разговаривает с миром». Пока это кажется утопией, впрочем, как и многие проекты в области филологии. У меня такое ощущение, что, держа до востребования эти зарубежные интервью, я, что называется, сижу на золоте. И, признаюсь, потому и согласился дать интервью, что не хочу неким Кощеем Бессмертным скаредно скрывать от мира эти драгоценности.

Беседу вела Ирина ТОСУНЯН

Литературная газета. 1993. 7 апреля

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН: «НЕ МЕШАТЬ ЖИТЬ!»

Интервью, взятое у классика

Считаете ли вы, что содержание меняется прежде, чем одежда мысли, или станете утверждать, будто ничто не ново под Луною, я всё же настаиваю, что всегда полезно услышать свежий и сильный голос из прошлого. Замечаете, как бурно входят в моду сонники, книги астрологов и хиромантов, люди ищут устойчивости в настоящем и загадывают на будущее с помощью прорицателей и гипнотизёров, спиритов и духовидцев. Хочется и мне внести свою лепту...

Итак, я вызываю дух Щедрина. И он является передо мной со знакомой широкой бородой, сведёнными к переносице бровями и суровым неуклонным взглядом.

Робея в присутствии классика и невольно поправляя галстук, я решаюсь задать ему некоторые вопросы. И вижу, что отвечает он на них хоть и с присущей ему желчностью, но не без видимого удовольствия, что его мнением ещё интересуются.

— Г-н Салтыков, как воспринимается вами время, в которое мы живём?

— Вообще, я полагаю, что мы переживаем очень интересное время. Такое интересное, такое интересное, что, кажется, никогда ни в одной стране такого не бывало...

— А если конкретнее? Какое впечатление оставляют на вас встречи с людьми?

— Кого ни послушаешь, все на что-то негодуют, жалуются, вопиют. Один говорит, что слишком мало свобод дают, другой, что слишком много; один ропщет на то, что власть бездействует, другой — на то, что власть чересчур достаточно действует; одни находят, что глупость нас одолела, другие — что слишком мы умны стали; третьи, наконец, участвуют во всех пакостях и, хохоча, приговаривают: ну где такое безобразие видано?! Даже расхитители казённого имущества — и те недовольны, что скоро нечего расхищать будет. И всякий требует лично для себя конституции: мне, говорит, подай конституцию... Прибавьте ко всему этому бесконечную канитель разговоров о каких-то застоях, дефицитах, колебаниях и падениях, которые ещё более заставляют съёживаться скучающее человечество.

— Но не станете же вы, Михаил Евграфович, отрицать, что политизация общества имела большое положительное значение?

— Если мы не можем ясно формулировать, чего мы требуем, что же мы можем? Если у нас нет даже рутины, а тем менее знания, то какое занятие может приличествовать нам, кроме «политики»?.. От нас отошёл труд... Мы сделались свободными от труда вообще и остались при одной так называемой политической задаче.

— Зато, г-н Салтыков, ваш век не знал такого преимущества социального прогресса, как телевидение. Наверное, целый месяц — да какой там месяц! — люди не отрывались от прямой трансляции речей наших избранников...

— Целый месяц город в волнении, целый месяц нельзя съесть куска, чтобы кусок этот не был отравлен — или: «рутинными путями, проложенными себялюбивою и всесосущею бюрократией», или «великим будущим, которое готовят России новые учреждения». Кажется, будто у всякого человека вбит в голову гвоздь. Люди скромные и, по-видимому, порядочные — и у тех глаза горят диким огнём, и те ходят в исступлении... Всякий за что-нибудь ухватится, всякий убеждает, угрожает, и так как все говорят вдруг, то никто ничего не понимает, никто никому не внимает и никто никому не отвечает...

— Однако, г-н Салтыков, разве не похвально, что даже люди старого закала начинают, как принято говорить, перестраиваться?

— Кто разберёт, где похвальное, где непохвальное, что на пользу, что во вред, чему радоваться и чем печалиться?.. Статские и действительные статские советники громко проповедуют, что всё сие надо уничтожить и сдать в архив, а тайные советники, внимая им, улыбаются! Почтеннейшие генералы с ужасом восклицают: «Как мы могли жить! Как мы не задохлись!». И, сказавши это, начинают в смешном и невероятном виде представлять, какая маршировка была!

— Существует мнение, с которым, возможно, вы знакомы, что многие наши экономические беды упираются в национальный недуг — в пьянство, и что наш народ вообще как бы не дорос до демократии и ему, как сто лет назад, по сути, нужна палка. Как вы к этому относитесь?

— Только очень ограниченные и совсем глупые люди могут утверждать, что наш крестьянин или что мы, русские, вообще представляем в общей человеческой семье такую разновидность, на которую свобода оказывает действие совершенно противоположное, нежели на прочих членов этой семьи. Нет нужды также утверждать, что предположение о пьянстве, как об органичном пороке целого народа, есть предположение глупое, могущее возникнуть только под влиянием паров мадеры.

— Вас, Михаил Евграфович, всегда упрекали в безотрадном взгляде на жизнь. Что бы вы, однако, почли главным для прочного устройства общества?

—...Общее признание, что человеку свойственно человеческое... Только тогда, когда это признание сделается совершившимся фактом, смягчатся нравы, укротится людская дикость, исчезнут расхитители, процветут науки и искусства и даже начнут родиться «буйные» хлеба... Худо рекомендует себя та страна, где сейчас слышится отныне вы можете открыто выражать свои мысли и желания, а следом за тем: а ну-те, посмотрим, как-то вы будете выражать ваши мысли и желания! Или: отныне вы будете сами свои дела ведать, а следом за тем: а ну-те, попробуйте и т. д. Такому обществу ничего иного не остаётся, как дать подписку, что члены его все до единого, от мала до велика, во всякое время помирать согласны.

— Вы, как известно, Михаил Евграфович, не доросли до марксизма, и потому ваши взгляды — надеюсь, вы не обидитесь на это замечание — отличаются, так сказать, некоторой абстрактностью. Как, однако, вы сами относитесь к людям, неутомимо занимавшимся проблемами передовой теории?

— Было время, когда в нашем обществе большую роль играли так называемые каплуны мысли. Эти люди, раз ухватившись за идейку, усаживались на ней вплотную, переворачивали на все стороны, жевали, разжёвывали и пережёвывали, делались рьяными защитниками её внешней и внутренней неприкосновенности и, обеспечивши её раз и навсегда от всякого дальнейшего развитии тихо и мелодично курлыкали... И поднималось у них тут то равно мерное и самодовольное курлыканье, которое многих, даже проницательных людей, ввело в обман и дало повод думать, что, наверное в России наступил золотой век, коль скоро в ней так изобилию развелась птица каплун, и притом такая гладкая и так самодовольна курлыкающая.