— Я понимаю, о чём вы говорите. Но сейчас куда более современно отрицание не только марксизма, но и социализма во всех его формах. То и дело появляются статьи, провозглашающие окончательное «прощание с утопией». Насколько серьёзно можно к этому отнестись?

— Одна из характеристических черт пенкоснимательства — это враждебное отношение к так называемым утопиям! Не то, чтобы пенкосниматели прямо враждовали, а так, галдят... Наделите самого ограниченного человека некоторым количеством фантазии, он непременно устроит себе уголок, в котором будет лелеять какую-нибудь заветную мечту. Мечты эти будут, конечно, неважные: он будет мечтать или о возможности выиграть двести тысяч, или о том, что хорошо было бы завоевать Византию, или о том, наконец, в Москве или в Киеве быть сердцу России. Но, во всяком случае, у него будет нечто своё, заветное, к чему можно отнестись критически, чем можно разбередить его умственные силы. Пенкосниматель не только свободен от всех мечтаний, но даже горд этой свободой. Он не понимает, что утопия точно так же служит цивилизации, как и самое конкретное научное открытие. Он уткнулся в забор и ни о чём другом, кроме забора, не хочет знать. Не хочет знать даже, существуют ли на свете другие заборы и в каком отношении находятся они к забору, им созерцаемому. И всех, кто напоминает ему об этих иных заборах, он называет утопистами, оговариваясь при этом, что только литературные приличия не позволяют ему применить здесь название жуликов.

— Вы выражаетесь, г-н Салтыков, довольно круто и, боюсь, невольно обижаете некоторых моих друзей, которые стоят на почве благородного либерализма...

— Либерализм — это своего рода дойная корова, за которою, при некоторой сноровке... можно жить припеваючи, как живали некогда целые поколения людей с хозяйственными наклонностями, прокармливаясь около Исаакиевского собора. Пенкосниматель выражается не особенно ясно, но всегда с таким расчётом, чтобы загадочность его была истолкована в либеральном смысле... Склады либерализма известны ему в точности. Конечно, он всё-таки ничего не смыслит ни в действительной свободе, ни в действительной гласности, но так как он произносит свои афоризмы совершенно так, как если бы находился в здравом уме и твёрдой памяти, то со стороны может казаться, что он, пожалуй, что-нибудь и смыслит. И, таким образом, в результате оказывается бесконечный обман, имеющий подкладкой одно самоуверенное нахальство.

— Вы, наверное, знаете, что некоторые наши гражданские и военные лица, среди которых наибольшую известность приобрели ленинградская преподавательница и боевой генерал, выступивший на российском партсъезде, указывают на необходимость возвращения к суровой дисциплине, отеческой строгости во всём. Как вы это прокомментируете?

— Прежняя добродушная строгость уже не удовлетворяет потребностей времени; мерещится что-то вроде прекрасного здания, у которого и в основании положена строгость, и стены сложены из строгости, и крышу, то есть венец здания, составляет строгость же. Построить такое здание и засадить туда россиян — вот идеал, над которым мы в настоящую минуту задумываемся. Разногласия на этот счёт, хотя и существуют, но незначительные. Одни призывают строгость потому, что вообще не могут совместить своё существование с существованием других; другие, более добродушные, призывают ту же строгость, как меру временную, при помощи которой должны, по их мнению, исчезнуть фантомы, которые всё мрачнее и мрачнее рисуются на общем фоне жизни.

— Но альтернативой этой «строгости» может служить только просвещение народа? Однако какое просвещение возможно, если бюджет культуры, как теперь принято говорить, составляет «три копейки» на душу населения?

— Вопрос о том, можно ли сделать из невежественных людей какое-нибудь употребление, остаётся открытым. Мы не думали об этом по недостатку элементов для сравнений, по невозможности определить, на что способна умственная неразвитость. Наше народное образование находится в зачаточном положении, наше высшее образование прогрессирует задним ходом. При таком положении дела весьма естественно, что не может существовать ни верного понятия о сущности вещей, ни твёрдых и ясных убеждений...

Говорят, что этого трудно достигнуть по недостатку материальных средств, но возражение это в значительной мере утратит свою силу, ежели мы сообразим, сколько употребляется материальных средств на устранение тех недоразумений, которые приводит за собой отсутствие просвещения.

— Представьте, всё ещё живо понятие людей «номенклатуры», в ваших сочинениях выступающих под именем «помпадуров». Вы по-прежнему убеждены, что большинство помпадуров не прочь «нарушить общественную тишину и сеять раздоры с целью успешного их подавления»?

— Большинство помпадуров главной целью своей деятельности поставило так называемую внутреннюю политику. Они ничего другого не признают, кроме войны, ничем другим не занимаются, кроме пререканий с обывателями. Вследствие этого они предпринимают более или менее отдалённые походы, производят экзекуции, расточают, разгоняют и в довершение всего беспокоят начальство донесениями.

— А как вы относитесь к проблеме привилегий?

— ...Известно, что главное побуждение, руководящее помпадурскими действиями, составляет чрезмерная ревность к охранению присвоенных помпадурам прав и преимуществ... Если человек исключительной задачей своей жизненной деятельности поставляет ограждение своих прав (как, например, права принимать по праздникам поздравления, права идти в первой паре, когда бал открывается польским, и т. д.), то в результате его усилий может быть только ограждение прав, и ничего больше.

— А как вы, г-н Салтыков, относитесь к ходу экономической реформы, к созданию у нас кооперативов?

— По неисповедимой воле судеб, у нас как-то всегда так случается, что никакое порядочное намерение, никакая здоровая мысль не могут удержаться долгое время на первоначальной своей высоте. Намерение находится ещё в зародыше, как к нему уж со всех сторон устремляются разные неполезные примеси и бесцеремонно заявляют претензию на пользование предполагаемыми плодами его. Не успели вы порядком оглядеться в новом порядке, как уже замечаете, что в нём нечто помутилось.

...Без сведений, без приготовления, с одною развязанностью мы бросаемся в пучину деятельности, тут тяпнем, там ляпнем... И вот, при помощи этого бесценного свойства, в целой природе нет места, в котором мы чего-нибудь не натяпали!

— Если бы теперь я предложил вам, г-н. Салтыков, задать вопрос мне, что бы вы захотели спросить?

— Каким образом могло случиться, что соломенные головы вдруг сделались и экономистами, и финансистами, и чуть-чуть не политиками?.. Нет ничего проще, как устройство соломенной головы. Обыкновенная голова имеет способность задерживать мысли и комбинировать их с тем мыслительным капиталом, который нажит прежде. Напротив того, соломенная голова ничего не задерживает и не имеет надобности комбинировать, потому что мысли проходят сквозь неё, как сквозь пустое решето. Это качество во многом её облегчает: оно делает её быстро воспламеняющейся, оно дозволяет ей действовать, ничем не стесняясь.

— Я знаю, что вас всегда волновали вопросы компетентности я разных областях. Это и нам небезразлично. Мы сейчас изучаем передовой опыт Америки, Европы. Представители ведомств путешествуют на Запад, смотрят, что у них делается.

— ...Они смотрят и в то же время какое-нибудь мероприятие выдумывают. Не вроде тех, какие у нас, «в прекрасном далеке», через час по ложке прописывают, а такое, чтоб сразу совсем тошно сделалось. Ужо за границей на досуге выдумают, а домой приедут, изложат. Сколько смеху-то будет!

— Известно, что вы не очень одобряли в старину поведение «русских гулящих людей за границей». Но ведь нам тоже нелишне понабраться там ума. Вот и ОВИР перегружен.

— Представьте себе, оказывается, что эти ребята ездят за границу совсем не за тем, чтобы людей посмотреть и ума-разума набраться, а затем единственно, чтоб стыдиться самих себя и своего Отечества! То есть не то, чтобы люди эти были космополитами в серьёзном значении этого слова; гораздо будет правильнее, если мы скажем, что глаза у них прожорливые и завистливые: где бы ни увидали хорошую еду или по части юпок угодья привольные, так туда сейчас и прильнут...

Помнится, когда нам в первый раз отворили двери за границу, то мне думалось: напрасно нас, русских, за границу стали пускать,— наверное, мы заразимся. И точно, примеры заражения случались в то время нередко. Приедем мы, бывало, за границу и, точно голодные, накинемся. Формы правления — прекраснейшие, климат — хоть н одной рубашке ходи, табльдоты и рестораны и того лучше. Нигде не кричат караул, нигде не грозят свести в участок... Смешные анекдоты так и лились рекой из уст культурных сынов России. «Да вы знаете ли, что наш рубль полтинник стоит... ха-ха!» «Да вы знаете ли, что у нас целую губернию на днях чиновники растащили... ха-ха!» Словом сказать, сыны России не только не сдерживали себя, но шли друг другу наперебой, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не успел напаскудить прежде.

— Согласен с вами, Михаил Евграфович, что достоинства за рубежом некоторым из нас не хватает. Но что это мы с вами всё о наших болячках? Я имел в виду спросить вас о предмете вам несомненно близком и приятном. Все говорят о необходимости реформировать Союз писателей. Вы в своё время работали над проектом устава «Вольного союза пенкоснимателей». Не поделитесь ли своими соображениями?