— Союз сей — вольный по преимуществу. Каждому предоставляется снимать пенки с чего угодно и как угодно, и эта уступка делается тем охотнее, что в подобном занятии никаких твёрдых правил установить невозможно... В члены Союза пенкоснимателей имеет право вступить всякий, кто может безобидным образом излагать смутность испытываемых им ощущений... Об обязанностях членов Союза. Первое. Не пропуская ни одного современного вопроса, обо всём рассуждать с таким расчётом, чтобы никогда ничего из сего не выходило... Второе. По наружности иметь вид откровенный и даже смелый, внутренне же трепетать... Третье. Усиливать откровенность и смелость по мере того, как предмет, о котором заведена речь, представляет меньшую опасность для вольного рассуждения.

— Не хотелось бы кончать нашу беседу на саркастической ноте. Если говорить без шуток и не обиняками — что кажется для вас самым важным в настоящую минуту нашей жизни?

— Есть вещи, расставаться с которыми никогда не рано, точно так же, как есть вещи, для непосредственного пользования которыми не требуется быть ни философом, ни политико-экономом. К числу таких простых вещей принадлежит несомненно и то, что мы называем самоуправлением. Чем больше мы будем расширять значение этого слова, тем менее рискуем впасть в ошибку, потому что оно обнимает собой все свойства и потребности, которые определяют человека. Право на обеспеченность человеческой личности и на свободу человеческого труда, право на неприкосновенность домашнего очага — всё это точно такие же простые и удобопонятные слова, как и право считать деньги в своём кармане, право носить чёрный или голубой сюртук...

Не мешать жить! По-видимому, какой скромный и нетребовательный смысл заключает в себе это выражение! А между тем как оно выпрямляет человека, какую бодрость вливает в его сердце, как просветляет его ум! Не мешать жить! — да ведь это значит разрешить жить, искать, двигаться, дышать, шевелить мозгами! Шутка!

Михаил Евграфович даёт мне понять, что беседа окончена, приносит извинения, что говорил со мною одними цитатами из своих книг «Помпадуры и помпадурши», «Признаки времени», «Письма из провинции», «Благонамеренные речи», «Дневник провинциала в Петербурге», «Письма к тётеньке».

Я гляжу на его высокий лысеющий лоб, на резкую вертикальную складку между бровей, глаза, устремлённые в упор на собеседника, И думаю: напрасно некоторые считают, что он уже отжил своё, устарел, никому не нужен. Он намерен прожить ещё не один десяток лет — на удачу ли нам, на беду ли?

Беседу вёл В. ЛАКШИН

Известия, 1990. 11 августа

СЛОВАРЬ, ИЛИ ЗАГАДКА ОСТРОВСКОГО

О книге, которая не вышла

(170 лет со дня рождения великого драматурга)

Эта книга могла стать событием в литературном и театральном мире. Но будто горькое заклятие лежит на «Словаре языка Островского», составленном

Н. Ашукиным, С. Ожеговым и В. Филипповым,— он был подписан к печати в июле 41-го... В конце сороковых годов «Словарь» набрали в типографии. Было оттиснуто не более 20 пробных экземпляров. Сброшюрованные, но лишённые обложки, они сохранились в семьях авторов, в некоторых частных собраниях и книгохранилищах страны. Тираж «Словаря» так и не вышел в свет. О причинах нетрудно догадаться. Проработочные кампании той поры, борьба с «безродными космополитами», а заодно со старой академической наукой сделали издание новых научных книг в области литературы и театра величайшей редкостью. Редакторская перестраховка смогла распространиться и на то, что называли «псевдоучёностью», далёкой от практических целей построения коммунизма, и «идеализацией старины». В последний раз «Словарь» собирались издать лет пять назад. Сегодня на его издание просто не хватает денег...

Между тем именно эта книга, возможно, помогла бы нам разрешить загадку Островского. Какую загадку? — могут возмутиться те, кто находит поэтику драматурга устаревшей, пьесы его — слишком наивными и простыми, едва ли не примитивными. Ну можно ещё понять, когда говорят о загадке Беккета, загадке Пиранделло, но Островский-то — сплошной ответ, голая очевидность!

Позвольте не согласиться. Разве не великая загадка — то, что не раз предававшийся забвению (10 лет после смерти драматурга его не играли даже в Летнем театре — на фоне символистской драмы он казался «демодэ»), объявленный критиками исчерпанным и устаревшим, Островский как бы давал себе возможность отдохнуть и со свежей силой являлся перед новыми поколениями зрителей, как ураган, проходил по сценическим площадкам нового и новейшего времени — то с «Грозой» и «Бесприданницей», то с «Мудрецом» и «Горячим сердцем».

В одной из своих литературных заметок Островский говорил о разнице между творением как высшим созидательным актом и сочинением как комбинацией отвлечённых понятий. «Почему язык хорош?» — спрашивал он. И сам отвечал: «Потому что это творение, а не сочинение». По его пьесам мы узнаём, как говорили, ссорились, мирились, объяснялись в любви, насмешничали, исповедовались, обличали, клялись, знакомились и прощались русские люди полтораста лет назад. Но светоносным его слово делала не точная копия с натуры, а созидание живой характерной интонации и фразеологии. Долг платежом красен, и Островский оплачивает его сторицей. Обильно черпая из родника народной речи и закрепляя услышанное в репликах своих пьес, он незаметно возвращает некоторые собственные словесные изобретения — в духе и стиле тех, что подмечал его острый слух,— в народную речь. Теперь иной раз и не различишь, что найдено, а что придумано. Его чуткое ухо ловило всякий свежий оттенок устной речи, необычной вязи слов, картинного их употребления. Его привлекали образные переосмысления, почтенная патина на старинных речениях, меткость областного словечка, залетевшего в устную речь героев, иногда парадоксальное переосмысление ходячего выражения.

Например, слово «городовой». Тут вовсе не имеется в виду «полицейский», блюститель порядка, как можно было бы подумать по позднейшему словоупотреблению. «Городовой,— объясняет Островский.— Так называются в Москве иногородние купцы, приезжающие за товаром. Слово старое, в прежнее время так называли вообще приезжих из других городов». «Мушник» не имеет никакого отношения к мухам: это торговец мукой. А «мурины», которых пугается Курослепов в «Горячем сердце»,— просто-напросто черти. Слова, как убеждает нас Островский, живут весьма причудливой жизнью. Так, слово «задница» он сам толкует как «наследство», выражение «любовное дело» — свободное, непринуждённое дело и т. п. Из редких областных слов или узкопрофессиональных черпает Островский значащие фамилии для своих героев. Студент Мелузов в «Талантах и поклонниках» — от «мелуз», так называется хлебная пыль на мельнице. Жмигулина — от «жмигульничать» — обманывать. Зрителю Малого театра и во времена Островского, наверное, было невдомёк, что значат все эти фамилии: они выглядели как бы зашифрованными, и драматург вовсе не перемигивался со зрителем. Однако в момент творчества они, по-видимому, служили Островскому путеводным огоньком, опознавательным знаком — ими тайно закреплялась найденная драматургом для персонажа характеристика. Герой с фамилией Мелузов не нёс в себе ничего зловредного, но уж никак не смог стать крупным, героическим лицом — так, мучная пыль...

Как понять реплику Устиньи Наумовны: «...с раннего утра словно отымалка какая мычуся»? («Свои люди — сочтёмся»). Мыкаться — бегать, суетиться, а «отымалка», объясняет «Словарь»,— тряпка, какой берут горячий горшок из печи,— вот всё и разъяснилось. Увидав слово «подписчик», не торопитесь связать его с печатью — у Островского оно означает живописец, тот, кто дописывает, «подписывает» иконы. «Подоплёка» — имеется в виду подкладка у рубахи от плеч до половины груди и спины. Начальный смысл слова для нас истаял, испарился, остался только переносный («подоплёка дела»), а для Островского слово ещё не утратило своего первого, вещественного наполнения — его как бы можно потрогать. И напротив — загадки утраченных в их исходном смысле образов. «Убить бобра» — обмануться в расчётах. «Слоны продавать» — ходить без дела, шляться, то есть слоняться, как мы иногда и теперь скажем. «Угореть» — крайне изумиться, поразиться.

Обычнейшее слово «рука» Островский употребляет по меньшей мере в сорока различных значениях. Среди них такие общеизвестные, как «сильная рука» (протекция), «на руках носить» (баловать), «на руку нечист» (нечестен), «по рукам ударить» (заключить сделку), «руки коротки» (нет власти)... Но есть и куда более редкие: «живой рукой» (то есть быстро), «бить на обе руки» (делать, что заблагорассудится), «не рука» (неудобно, некстати), «под рукой» (под чьей-нибудь властью), «руки врозь» (не ясно, что делать, недоумение), «руку тянуть» (держать чью-то сторону).

Нам известно выражение: «сердце не на месте». Но у Островского встречается и другое: «сердце дома», то есть на душе хорошо, спокойно. «Сообразить своё сердце» — по Островскому значит уяснить себе свои чувства.

Уходит в прошлое целый пласт речевой культуры, не всегда зафиксированный в печатных источниках. Чтобы понять словцо Аграфены Кондратьевны «упаточилась», надо было по меньшей мере представлять, что такое патока. И где-то ещё услышать слово «совкий» (не путать со словом «совковый»!), чтобы уяснить его связь с выражением «суетливый» — тот, кто суётся повсюду. Легко разгадать связь фамилии Турусиной из пьесы «На всякого мудреца...» с выражением «турусы на колёсах». Но то, что эти «турусы» — «тарасы на колёсах», древние воинские башни, средневековый прообраз танка, неуклюже двигавшиеся на колёсах, можно угадать, лишь зная исторические источники.