Это и понятно. Когда вспоминают Льва Толстого, сообщают иной масштаб требований к литературе. На фоне Толстого или Чехова меркнут десятки призрачных литературных репутаций, между тем в искусстве только и возможно равнение на высшие образцы классики. Иначе планка требований опускается всё ниже и ниже: до неё уже не надо прыгать, её можно просто переступить.

Существует известная поговорка о некоем герое, который прошёл огонь, воду и медные трубы. «Медные трубы» — то есть соблазны славы, известности, признания — пройти, как считал Твардовский, труднее всего. Сколько высоких умов ослабело, сколько чистых талантов изнемогло на пути самовеличания и тщеславия! Что ж толковать о слабых дарованиях и невеликих умах, всегда наклонных к повышенной самооценке... Наше общество щедро. Оно любит украшать лаврами своих художников и любоваться ими. Мало-мальская удача или быстрая популярность, поддержанная массовой информацией, ведут к возникновению скороспелых репутаций.

Между тем в литературе «приписки» успеха так же вредны, как завышение урожая хлопка или процента жирности молочных коров в отчётных сводках. В последние годы Союз писателей широко распахнул двери, резко снизил критерии приёма. Среди принятых не так много молодых талантливых писателей. Зато появилась категория литераторов, которые стали смотреть на своё дело как на средство продвижения или наживы. Люди со способностями к организации собственного успеха или торговой предприимчивости, которые, возможно, могли бы многое сделать в близкой их душе сфере, губительно влияют на творческий климат в литературе. Для такого человека все силы уходят не на то, чтобы выносить в душе и перенести на бумагу новый значительный замысел, а чтобы надёжнее обеспечить свой успех, издать скороспелое «Избранное» или даже «Собрание сочинений», организовать нужное количество похвальных рецензий, служащих пропуском на переиздание. Твардовский видел эту опасность раньше и зорче других.

Подобно тому, как в марксовом «Капитале» существует термин «товарный фетишизм», существует, по-видимому, и фетишизм литературный: раздувание того, чего нет — «выдающаяся поэма», «великолепный роман». «Называйте строже,— советовал Твардовский авторам,— не «роман», а повесть, не «повесть», а рассказ или хроника. Пусть лучше читатель скажет: «Вот написано «повесть», а читается как захватывающий роман», чем протянет разочарованно: «Какой же это «роман», так, средних достоинств хроника».

В особенности наглядно падение требовательности в поэзии, в лирике. Твардовский не уставал разъяснять, что сочинять в рифму и с пафосом декламировать свои строки может научиться, пожалуй, всякий, как любого можно заставить, тыкая в клавиши рояля пальцем, извлекать некую мелодию. При усидчивости это может получаться даже достаточно бегло. Но полезно ли это для общества? То есть пиши стихи «для себя», как большинство, хоть и неуклюже, сочиняет в розовую пору юности, и это занятие почти физиологическая примета «возраста любви». Но делать это общественным достоянием, поощрять инкубацию «профессионалов», которые остаются на уровне самодеятельности, значит, совершать дело не просто бесполезное, но и вредное по своим последствиям. Вот отчего так откровенны и порой резки письма Твардовского начинающим стихотворцам. «Литература — дело суровое»,— напишет он однажды.

Плохая книга, как зараза, возбудитель инфекции: она тянет за собой другую плохую книгу, та — третью. Но такова же цепная реакция и от хорошей книги — хочется писать лучше, хочется тянуться за уровнем правды, который открыт талантом писателя. Как горячо, увлечённо приветствовал Твардовский успех Фёдора Абрамова, прочтя в рукописи роман «Две зимы и три лета»! Великое чудо появления значительной талантливой книги было для него как бы личной радостью. Но чувство уважения, даже восхищения, не мешает ему сказать Абрамову и о недостатках его работы, как он их видит. И так во всех других случаях. Говорить правду в глаза коллегам по искусству было нормой литературного общения для Твардовского. Народный авторитет, считал он, создаётся книгами, делом, а не ограждением репутаций от критического суда. С крупнейшими мастерами — Паустовским, Симоновым, Эренбургом он говорит в своих письмах с подкупающей, изумляющей прямотой. Как редактор пишет Шолохову — Шолохову! — о главах нового его романа: «Там много прекрасных страниц, но есть, на мой взгляд, места не вполне достойные твоего пера...». Никаких чинов и рангов не существует в литературе; никаких неприкасаемых имён. Всё подвержено суду народа, притом ещё в перспективе времени.

Практика Твардовского как собирателя литературных сил и редактора журнала «Новый мир» состояла в том, что с его помощью и при его поддержке в большую литературу вошли Айтматов и Василь Быков, Залыгин и Троепольский, Фёдор Абрамов и Василий Белов, Бакланов и Шукшин, Можаев и И. Грекова,— всех и не перечислишь. При первых журнальных публикациях этим, в большинстве молодым тогда писателям, немало досталось от узкой критики, но время утвердило их репутации и безвозвратно смыло многое другое.

Нередко приходится наблюдать, как популярность какого-нибудь сочинения в жанре детектива или аморфного романа, многократно усиленная современными средствами информации, создаёт видимость народности того или иного имени. Но народ и литература — это проблема, решение которой принадлежит не одному лишь сегодняшнему дню, но и завтрашнему. Подлинная популярность книги и массовый народный её успех проверяется в нескольких поколениях. Народ, не оставивший своим вниманием книгу за столетие, куда больше даже численно, чем народ, повально читающий сочинение мишурного успеха, случайно захватившего общее внимание. Сколько на наших глазах завяло литературных сенсаций! Сколько кануло писательских репутаций, казалось бы, намертво вколоченных в общественный быт нашей нетребовательностью, а то и энергичной деятельностью самоутверждения их авторов!

Именно Твардовскому, многолетнему секретарю правления Союза писателей, принадлежит ироническое выражение «секретарская литература», отмечающее реальную меру успеха тех литераторов, кто своё временное положение в литературном департаменте склонен смешивать с подлинными заслугами в творчестве.

Иногда возникает иллюзия: достаточно сочинить хорошую литературную теорию, разработать её проблемы — и сразу объявятся написанные по готовым рецептам хорошие книги. Твардовский в этом сомневался. Он уважал литературную теорию, но думал, что её задача скорее извлекать из литературного процесса, чем навязывать ему. Для него, как и для всех истинных писателей нашего Отечества, литература была чем-то живым, природным — как поле, как лес и как река — и внимание ей надо было, как всему живому. Вести же это хозяйство должны не лесозаготовители, способные наломать дров, а лесничие, защищающие леса. Это не значит, что он не придавал значения «санитарным рубкам» в литературе. Надо только, чтобы не рубили вместо больных деревьев здоровые. Иными словами, критика для Твардовского — важнейший инструмент литературы. Она существует в ней самой, в её организме, как живая часть. Это как бы иммунная система защиты художественного организма и бурной реакции на всё искусственное и чужеродное ему.

Нельзя «организовать хорошую литературу», нельзя запланировать серию шедевров, но можно создать такой нравственный климат, при котором новые, свежие таланты будут являться как бы сами собой; появятся и неожиданные темы, и острый взгляд, и яркий стиль — от книги трудно будет оторваться.

У Твардовского была огромная вера в значительность мира вне себя. Это не значит, что автор «Василия Тёркина» сколько-нибудь низко себя ставил. Но, сознавая себе цену, он всегда помнил, знал, что мир народной жизни, мир людей, страны, мир природы — богаче всего, что способна надумать самая талантливая голова. И с этим огромным миром и надо соизмерять каждому своё движение в литературе.

Он стоял на том, что словесное искусство должно отражать и «закреплять» время. Но слово «отражать» Твардовский понимал глубоко — как художественно сознанное, выбранное и перспективное отражение. И при всех условиях литература должна говорить правду. Как это много! Но как это мало! Она может говорить правду вполнакала, вполголоса, талантливо или плоско. Если литератор уклонится или прилжёт, он, возможно, будет чувствовать себя комфортно в данный момент, но никогда не протянет своего слова в будущее.

Правда и честность — основа живого тела литературы. Твардовский полагал, что литература совершает дело народное: то есть помогает народу подняться выше, увидеть свои достоинства и недостатки, защищает его, говорит его голосом. «Я всюду видел тётку Дарью на нашей родине с тобой...» — скажет он, обращаясь к другу детства в своей поэме. И оттого, если бы он сейчас вышел на трибуну литературного съезда, не знаю, о чём бы он прежде говорил, о недостатках в литературе или о народной беде Чернобыля...

А если о литературе — надо бы ответить на вопрос: верен ли, плодотворен ли суровый и требовательный подход Твардовского, не признававшего в ней чинов и рангов, поддерживавшего правдивые и смелые книги? Марксизм учит, что проверкой любого взгляда может быть лишь практика.

Удачи литературы последних лет у всех на виду. Но всем, кто ответственно думает сегодня о литературе, ясно, что положение в ней оставляет желать лучшего, а с благодушной терпимостью к этому дальше жить нельзя. Нельзя же представлять себе дело так, что в условиях перестройки, когда всё меняется в обществе, в производстве, в отношении к делу, литература, атмосфера в ней будут оставаться в прежнем состоянии. Нет, литература будет жить, развиваться по законам нового общественного времени, и имя Твардовского, его высокое сознание народного служения помогут нам на этом пути ещё не однажды.