Возможно, я слишком впечатлителен, но когда недавно, попав на Пушкинскую площадь, я увидел пустые, обгоревшие глазницы окон и провалившуюся крышу над одним из самых дорогих мест в Москве, знаменитым центром нашей культуры — российским Домом актёра, а подошедшие ко мне в вечерних сумерках мальчики предложили за умеренную плату листок с предупреждением о скором государственном перевороте, мне стало не по себе.

И я подумал, что интеллигенция, в том числе научно-художественная, тоже ответственна за толпу, её настроения. Бывает, что она, как Иван Карамазов у Достоевского, стоит чуть в стороне, скептически смотрит сквозь очки и порой роняет идеи, способные поджечь возбуждённую массу.

Как писал поэт Е. Винокуров:

Ну, а от вольтерьянских

максим

Не так уж долог путь

к тому,

Чтоб пулемёт системы

«максим»

С тачанки полоснул

во тьму.

Хочется воскликнуть: остановитесь! Всё это опьянение романтикой митингов с экстремистскими речами, шествий, способных сорваться в насилие, воздетых кулаков, слома, взрыва уже было не однажды и вело только к одному: смуте, крови, диктатуре и колючей проволоке лагерей. Лучше попробуем — история дала нам шанс — пожить по-человечески, цивилизованно: обсуждая, а не выкрикивая зажигательные призывы, чтя едва пробившиеся, нежно-зелёные ростки демократии, уважая только ещё складывающиеся справедливые законы и мирную жизнь людей, радея о созидании, а не об одном азартном перераспределении ранее созданного.

Старый фильм «Репетиция оркестра» Феллини, где негодующие на дирижёра музыканты в своём порыве к беспрепятственной свободе самопроявления свергают его власть, сладострастно наслаждаются вольно исторгаемыми из своих инструментов звуками и кончают оргией вседозволенности, а между тем музыка исчезает, превращаясь в какофонию,— этот фильм становится для нас наисовременнейшей притчей.

Известия. 1990. 21 февраля

УТРАТА ДОСТОИНСТВА

Рассказ знакомого. Его пригласили выступить в закрытом учреждении военного или полувоенного свойства. Однако в проходной его никто не ждал, пропуска не было, и караульный солдат преградил дорогу. Участок строжайше охранялся. Звонили по внутреннему телефону, согласовывали по линии, выясняли с дежурным. Но, видно, случилось недоразумение, кто-то кого-то, как водится у нас, не предупредил, и приглашённый готов был уже в обиде хлопнуть дверью и уехать домой. Вот тут молодой караульный, оглянувшись, и шепнул ему миролюбиво: «Посоветую. Пройдите вдоль ограды с колючкой до конца. Как забор повернёт — поверните за ним. Там ещё метров сто, и ограда кончится, начнётся лесок. Попадёте куда надо без всякого пропуска: у нас ограда с трёх сторон». В самом деле, на «объект» ничего не стоило попасть — только не в лоб, а с тыла.

Не символ ли это нашей обычной жизни, где так легко унижают человека? Где ничего нельзя и в то же время всё можно? Сверху донизу нормой является у нас отсутствие правового сознания, когда власть надо обойти, забор обогнуть, закон обхитрить и надеяться не на своё право, а на уловки или удачу.

От неудач люди, как правилу озлобляются, мельчают и тупеют. Как ни досадно в том признаться, но богатство и удобство жизни располагают к благодушию и справедливости. Бедность и неудачи делают людей раздражённо-пристрастными. Сегодня в нашей жизни раздражает слишком многое. И если оглядываться лишь на материально-бытовые неудобства и невзгоды, мы обречены терять последние остатки беспристрастия и терпимости, а с ними и чувство достоинства. Не на то ли, однако, даны человеку разум, дух, нравственная воля, Чтобы сопротивляться давлению дня?

Принято думать, что дух и разумение нации, народа воплощает в себе интеллигенция, в том числе по нашей российской традиции, та, что вечно возится с пером и бумагой. Однако, если судить по скачущей температуре и бесплодно-лихорадочному состоянию этого органа народной жизни, надо признать, что наше общее здоровье совсем не в порядке. На виду кризис — экономический и политический, но глубь беды, по-видимому, в кризисе духовном.

После некоторого оживления, связанного в основном с публикацией «отречённых книг», литература вошла в полосу хронического бесплодия. Ни новых ярких романов, ни новых имён на устах у всех. Критика, регистрирующая литературные успехи и заботы, почти совсем слиняла и исчезла, подогревая интерес к себе лишь взаимными попрёками и мелким полемизмом.

Ещё нагляднее это в других областях искусства: театральные спектакли сходят на уровень капустников, живопись превращается в любительство или пахнет коммерцией, музыка... О музыке я услышал недавно ошеломившее меня признание немолодого композитора: «Перестал писать музыку. Не слышу её. С утра читаю газеты, потом включаю телевизор... Раздражение, уколы, взаимные обвинения, выкрики и шум в зале. Какая уж тут музыка!» Можно, конечно, прописать людям искусства рецепт булгаковского профессора Преображенского: «...не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет». Смею полагать, на искусство это действует ещё губительнее, чем на пищеварение.

И всё же я хочу заступиться за перестройку, хоть это и не модно и более аплодисментов снискало бы повторение инвективы о «шести годах непрерывного развала». Мы сами вряд ли сознаем, как сильно она нас всех переменила и, во всяком случае, сколь многие фантомы и обольщения остались позади. Помню, во времена Брежнева один из друзей-диссидентов страстно взывал в знакомой компании: «Мы погрязли во лжи. Дайте мне три минуты на первой программе телевидения, всего три, и я переверну всю страну». С тех пор самые дерзкие ораторы и проницательные умы имели возможность говорить с широчайшей публикой часами, а до народного благоденствия или хотя бы уразумения людьми путей выхода далеко. Не потому ли, что от высказанного до воспринятого — пропасть, а от воспринятого до совершённого — бездна? И всё это, заметьте, при предположении о высокой и плодотворной мысли оратора.

Едва в нашем обществе обнаружились первые зачатки свободы слова, как в моду среди литераторов вошли толки о «внутренней свободе», куда как более ценной, чем свобода внешняя. Направо и налево цитировались слова Пушкина о «тайной свободе». При этом забывалось, что «внутренняя свобода» хороша в том случае, если есть внутренняя содержательность. Иначе эта свобода не более чем углекислый газ, заполняющий детский воздушный шарик. Его можно отпустить с ниткой в небеса, Но ни настоящей полётностью, ни заметной подъёмной силой он не обладает.

Сейчас в обществе всё бурлит, ничто не определилось, и публика быстро охладевает к своим любимым публицистам, ораторам и пророкам. Есть ощущение, что из всего хода жизни вынут какой-то регулирующий винт старый, проржавевший, но на котором, худо ли, хорошо ли, держалось равновесие жизни. Нового же стержня не нашлось, и массовое сознание колеблемо сменяющимися ветрами.

Большинство людей, если уподобить ход жизни часовому механизму, живёт по секундной стрелке, сегодняшними заботами. Между тем мера времени бывает разной. Мудрость Библии — тысячелетия, мудрость Толстого и Шекспира — века. Мудрость столичного «толстого» журнала — месяц, мудрость газеты — один день. По большей части все мы живём мудростью дня и не замечаем движения стрелки на больших исторических часах.

Любое время неповторимо. И всё же исторические аналогии нелишни. 130 лет назад в России отменили крепостное право и началась эпоха реформ, названных позднее «Великими». Но какое разочарование выражала уже к концу 60-х годов вся демократическая и либеральная пресса, кроме разве правительственного официоза да катковского «Русского вестника»! Полистайте журналы тех лет: реформы задохнулись, реформы провалились; они половинчаты, слабы, ничтожны, ведут к новым для России бедам — таков господствующий тон передовой прессы. Лишь трагическая гибель Александра II и более тяжёлая рука его преемника на троне положили конец этим сетованиям.

Заметим при этом, что главным врагом реформ сверху всегда была революционная демократия, особенно её крайнее крыло, не желавшее ждать и звавшее Русь «к топору». Наше современное либеральное сознание лихо (и не всегда справедливо) разделалось с революционными демократами той эпохи. С Добролюбова и Чернышевского сорвали венец, развеяли ореол. Но исторический опыт живёт в наших головах отдельно от нынешней ситуации, когда всякое её подстёгивание, бурная ломка всех старых форм жизни почитаются безусловным благом. Те, кто подстрекает замученных своею бедой шахтёров биться до конца за политические требования, чтобы сместить опаздывающего и медлительного реформатора Горбачёва, не заняты ли они, по существу, тем же самым делом, что и те, кто призывал некогда русских крестьян, недовольных выкупными платежами, взбаламутить Русь?

Нетерпение в природе человека. Люди смертны и не хотят ждать, чтобы история в лучшем случае ласкала их потомков. Но что поделаешь, если мы несомненно созрели для мысли, что по-старому жить не хотим, а вот по-новому, в массе, жить не умеем.

Наблюдая за тем, как идёт эскалация ненавистничества, когда мнения и поступки определяются не бодрствующим разумом, а азартом борьбы, желанием свалить, извалять в грязи оппонента, хочется оспорить само деление на «наших» и «не наших», на «они» и «мы», как стало обычаем выражаться в публицистике. «Они», разумеется, приверженцы всего тёмного, косного, тоталитарного. «Мы» — носители идей свободы, света, демократического сознания. С «ними» («не нашими») всё более или менее ясно. Их время позади. Но вот «мы»... Отчего-то так всегда у нас получается, что едва дойдём до дела, как в новых структурах и учреждениях, на свежевспаханной демократической почве прорастает всё та же старая трава с крапивой и чертополохом. Зайдя на днях в одно славящееся прогрессивностью ведомство по важному общественному делу, я увидел в кресле знакомого-презнакомого лысоватого чиновника, который с нежной улыбкой сказал мне: «Что вы меня тревожите? Я же своевременно закрыл ваше письмо». Это означало, что отписка на законном основании проштампована и важное дело провалено. Река времени, по привычной метафоре, представилась мне оледеневшей и застывшей навек.