Начинаешь думать, что, гордо произнеся слово «мы»,— мы, в сущности, всё ещё «они». И противники, и сторонники реформ не замечают, что остаются в плену старых методов, старой психологии и даже фразеологии. В составе этой психологии — взять побольше власти, встать к её рычагам и получить право самим распределять блага и раздавать милости. (Отсюда столько шума и крика вокруг саднящего, но не самого жгучего вопроса о привилегиях в момент, когда привилегии власти сменяются привилегиями богатства.) И, в сущности, неколебимыми остаются две идеи, будто застрявшие в нашем спинном мозгу: идея распределения (дать и отнять!) и идея сильной личности, руководящей партией сторонников.

Партократ старого закала узнается легко и в обновлённой одежде, а таких хоть пруд пруди. Куда досаднее, когда в перестроечном или демократическом деятеле новейшего толка проступают с несомненностью черты человека в кожанке и с маузером в деревянной кобуре на боку.

Устойчива и фразеология, питавшая определённый тип сознания. В газетах, держащихся на первый взгляд противоположных убеждений, нахожу: «грязная кампания», «информационный террор», «не гнушаясь клеветой и провокациями», «показал своё лицо», «предатели демократии», «травля», «враги», «они готовы раздавить» — и т.д. и т.п. Всё это было, было, было... Было в 1919-м и в 1929-м, в 1937-м и 1948-м.

И может быть, главная драма перестройки — этого великого движения века — в том, что все структуры старой психики, все стойкие навыки тоталитарных лет мы несём в себе и с собой: отголоски и тени коварного, жёсткого сталинизма, примитивной ждановщины, хрущёвского утопизма и бурсацкой экспромтности, брежневского распадного равнодушия и тяги к покою.

Мы привыкли думать, что главные приметы отсутствия достоинства в нас — спина, согнутая перед начальством, трусость и ложь, ложь вследствие этой трусости. Теперь «начальство ушло», как выразился В.В. Розанов, мы вольны высказываться как хотим, о чём хотим. Мы можем бранить президента, и нам разве что погрозят пальцем, посмеиваться над премьером кабинета и требовать к суду недавно правившую партию. Все нипочём. И тут-то потеря достоинства настигает нас с той стороны, с какой никто не ждал.

Нам только мнится, что мы отстаиваем достоинство, когда, опьянённые воздухом свободы, становимся по-митинговому грубы, однолинейны, крикливы. В нашем поведении возникает элемент истерики, истерики самолюбивой и яростно нетерпеливой, а истина в стороне. Мы будто несёмся вскачь, преследуя некую благородную цель, жадно хватаем её на лету... Разжимаем пальцы, а в ладонях пустота.

Отсутствие исторического сознания и цивилизованного способа общения между собою делает нас к тому же очень личностными. И не только в литературных междоусобиях. Мы опрокидываем своё негодование или дарим свои симпатии не формам народной жизни, институтам общества, а в гораздо большей мере сублимируем их в лицах. Но не напоминаем ли мы часто самим себе парадигму щедринской «Истории одного города»: бунтуем, бежим к колокольне бить в набат, готовы сбросить «третьего... четвёртого, пятого Ивашку» с раската, выкликаем имя нового любимца, чтобы потом чесать в затылке: что же это мы, мужики, сгоряча наделали? (И не только мужики, замечу в скобках, но и дамы. Так, недавно яростный обличитель Н.И. Рыжкова Т. Корягина глубоко вздохнула в своей статье об ушедшем премьере.)

Но если не «вожди», так «народ»? Как известно, от слова «демос» родилось не только понятие «демократия», но и понятие «демагогия». Памятно и противопоставление К. Аксаковым «народа» и «публики». Народ всегда прав в историческом и метафизическом смысле. Но «публика», толпа, даже когда она, по видимости, представляет настроения большинства, может заблуждаться. Большинство всегда право? И на этом мы часто спотыкались. От чего только не зависит мнение большинства: от представления человека о личных выгодах и неудобствах, от заразительности общей атмосферы, от степени обработки сознания средствами информации. Истина же не заискивает перед мнениями и покупается усилием поисков и жизненной борьбой.

В кризисные времена не интеллектуалы сообщают свой уровень массе, а масса навязывает интеллектуалам свой уровень и стиль. Наши лидеры всё более многословны, депутаты несдержанны, порою развязны. Все мы, испытывая дефицит достоинства, становимся болтливы, топчемся в объяснениях на одном месте, легко забываем, что утверждали вчера, и приносим жертвы новым идолам.

В дни молодости моего поколения нормой считались иерархия оценок, принуждение к однозначному суду над творениями и лицами, диктат мнений. Мы должны были это изжить. И изжили так успешно, что мало-помалу теряем, если судить по литературной публицистике, уважение ко всему на свете.

В китайском языке есть понятие, которому я не нахожу аналога у нас: «шу» — это уважение, но не просто уважение к кому-то или чему-то, а способность к уважению вообще. То заведомое, до опыта, доброжелательное внимание к чужому мнению, делу, замыслу, какое создаёт образ воспитанного человека.

У нас «шу» исчезло. Разверните газету, включите телевизор, послушайте реплики из зала на собраниях: как часто людьми правят заведомое неуважение, насмешка, невнимание к труду друг друга. Последнее время в литературной среде наблюдается даже некоторое сладострастие, филистерская радость при уничтожении добрых репутаций, свержении духовных кумиров, раздевании некогда дорогих имён и идей.

На днях в одном учёном собрании мне пришлось слышать изящные насмешки над патриотическими восклицаниями («Россия, нищая Россия...») и «литературными штампами» Александра Блока. И какое радостное возбуждение играло на лицах выступавших: им на мгновение померещилось, как высоко они парят над наивностью трагически искреннего русского поэта.

Скажу к слову, что насмешка, ехидство, ирония, разрушающие «шу», создают, случается, впечатление более высокой точки зрения насмешника. Но часто это иллюзия. Насмешка, по выражению великого немца Лихтенберга, «уменьшительное стекло» ума — и кто ещё знает, что у насмешника за душой, не пусто ли?

Всякий, кто наблюдает за текущей литературной жизнью хоть немного со стороны, отметит, сколько мелочной обидчивости, придирчивости и яда в наших полемиках. Как сладко нам уколоть оппонента, уронить чужую репутацию! Похоже, что нетронутой славы, неразвенчанных кумиров у нас не осталось. И заискиваем мы разве что перед кратковременно навещающими нас старыми друзьями из-за рубежа. «Писатель-эмигрант» звучит сейчас фанфарно, как звание или титул, подобно тому, как в былые годы «писатель — лауреат государственной премии».

Зато сколь радостно мы оживлены, когда задним числом имеем повод уколоть Михаила Булгакова, Твардовского или Цветаеву. С каким жадным любопытством набрасываемся на рассуждения о том, что умирающий Булгаков униженно славил Сталина в «Батуме», Твардовский отрёкся от семьи отца-кулака, а Цветаева жила на деньги НКВД, заработанные её мужем-шпионом. Как размалёвываем свидетельства на сей счёт молчавших прежде родственников и близких знакомых, находящих удобным высказаться за гробом. Нам кажется, что это и есть «суровая правда», «портреты без ретуши». Но, по сути, крупицы правды тонут в нагромождениях напраслины.

Когда-то книга Матильды Людендорф о том, что Гёте причастен к убийству Шиллера, имела в Германии сумасшедший успех и вышла 43 изданиями. И что же? Гёте остался Гёте, а Матильда Людендорф известна разве что как вдова позорно знаменитого генерала. Подобные казни репутаций — пересуд из лакейской над большими людьми литературы.

Способствуя переменам, мы немало потрудились, чтобы разбить «гранитные основы» идеологии — и поделом ей, более полувека державшей нас мёртвой хваткой. Беда в том, что кризис доверия тотален. В народе падает уважение к учёным и науке, литературе и писателям, школе и учителям, медицине и врачам, не говоря уж о руководителях всех уровней и системах управления. Заслужили? Поделом? Вот только не опрокидывается ли заодно вся шкала человеческих ценностей и не начинает ли гулять в головах один ледяной ветер разрушения? Пока заметно лишь восстановление авторитета церкви, но прочно, глубоко ли и оно?

«Какое наслаждение уважать людей!» — восклицал когда-то Чехов. Обычно мы сокрушаемся, что вокруг слишком мало людей, которых хочется и можно уважать. Но оглянемся на себя: не выветрилась ли в нас самих способность к этому наслаждению?

Как радовались мы ещё недавно «политизации» общества, тому, что все поголовно вправе высказать своё мнение по главным вопросам страны, проявить свою волю. Но есть люди, для которых это стало лишь школой «брать на горло» и «качать права». Приходит еретическая мысль: политическое самосознание — не абсолютное благо. Скажу больше — политическое сознание, опередившее правовое и лишённое духовной, культурно-нравственной основы, ущербно.

Можно лишь сожалеть, что то привилегированное место, какое занимал во всей системе нашего образования и воспитания насильственно внедряемый марксизм-ленинизм, не замещено правовым образованием всех сограждан. Глубокое изучение основ права в школе и вузе, создание правового ликбеза для взрослых, самообразование, восстановление престижа юриста, законника как важнейшей фигуры в обществе — вот лишь часть того, что надо бы сделать. Но правовое знание будет бессильно, если не будет закреплено правовым сознанием, а его может нарастить (и не в одном поколении) только культура. Тогда сами собой уйдут в небытие реликты кулачного права, телефонного права, как и аргументы митингового крика.