Сократили мы отставание и в другом. Прежде журнал зачастую печатал произведения, изданные за рубежом 10—20 лет назад. Теперь стараемся публиковать то, о чем сегодня говорят и спорят на Западе и Востоке. Например, в восьмом номере помещён прекрасный роман немецкого писателя Патрика Зюскинда «Парфюмер», обошедший за последние годы мир и переведённый на множество языков. Теперь он издан и на русском. Или, скажем, документальные записки супруги бывшего президента США Нэнси Рейган «Мой черёд». Эта книга вышла в Америке в 1990 году.

— А вы не боитесь конкуренции со стороны так называемой «тротуарной» литературы? Новоявленные бизнесмены ведь времени тоже даром не теряют — запрудили страну «Анжеликами»...

— Конечно, по части коммерции «тротуарная» литература может дать нам фору, но в остальном наши преимущества бесспорны.

Во-первых, у нас есть возможность показать читателям, что, скажем, помимо Кристи, в Англии давно читают и другие книги. Мы ведь преследуем просветительские цели, стремимся рассказать о том, что наиболее ценно сегодня в мировой литературе. Во-вторых, качество перевода. Коммерческие издания заинтересованы в том, чтобы побыстрее продать продукцию, получить прибыль. Мы же сохраняем уровень. Наши переводчики работают так, чтобы произведение звучало, как написанное по-русски.

— Каждый редактор стремится к тому, чтобы тираж его издания рос и рос. Тираж «Иностранки» на сегодня — около 200 тысяч экземпляров. Вы удовлетворены этой цифрой?

— Я считаю её оптимальной. Были годы, когда на нас подписывались и больше, был и спад. Но сейчас сложился круг верных читателей, которым мы и адресуем свою работу.

— И чем вы хотите порадовать в будущем году своих поклонников?

— В редакционном портфеле много интересного. В Европе нашумел роман Милана Кундеры «Невыносимая лёгкость бытия», повествующий о последствиях событий 1968 года в Чехословакии. К 500-летию открытия Америки мы публикуем роман о временах Колумба аргентинца Абеля Поссе «Райские псы», уже переведённый на 12 языков. Напечатаем малоизвестного у нас классика английской юмористики П. Вудхауса. Из новинок — произведение лауреата Гонкуровской премии 1990 года француза Жака Руо «Поле чести». Для любителей сенсаций в первом номере будет опубликована повесть маркиза де Сада, к имени которого у нас сейчас интерес. В переводе — вещи Олдоса Хаксли, Питера Устинова, Ивлина Во. Мы продолжим публикацию произведений нобелевских лауреатов — Редьярда Киплинга, Нелли Закс, Германа Гессе.

Всех планов раскрывать не буду, надо оставить для читателей и сюрпризы...

Беседу вёл Андрей ВАНДЕНКО

Труд. 1991. 10 октября

Я — РУССКИЙ ЛИТЕРАТОР

Владимир Лакшин, академик Российской академии образования, доктор филологических наук, главный редактор журнала «Иностранная литература», в беседе с Андреем Карауловым

— Когда разгромили *Новый мир», что было важнее: то, что вы потеряли, или то, что вы сохранили внутреннюю свободу?

— Даже вопроса не было: потеря «Нового мира» воспринималась как величайшее несчастье. Никакой радости, что вот, мол, теперь можно больше писать, больше думать на свободе...— да и какая свобода? Твардовский говорил: подождите, вот разгонят нас, разойдёмся мы по своим квартирам и даже встречаться будем редко... И он предложил установить правило: каждый год 20 февраля, в тот день, когда мы последний раз были в редакции,— встречаться. Эта традиция жива посегодня.

Первые годы было многолюдно, приходили, помню, Абрамов, Троепольский, Быков, Залыгин...

— А Солженицын?

— Нет, Солженицын не приходил. В ту пору он уже был чуть-чуть на особицу, больше думал о своей судьбе и о судьбе своих книг, а деятельность «Нового мира» казалась, ему чем-то стоящим в стороне.

— Но странно всё-таки: уход из «Нового мира» был для вас как несостоявшееся самоубийство, а из «Знамени» вы убежали сами, хотя теперь-то можно печатать кого угодно.

— Ну... я не убежал, скорее — тихо ушёл, беззвучно закрыв дверь. Я вам скажу почему... Внешних поводов (каких-нибудь ссор с редактором или принципиальных расхождений с редколлегией) не было. Другое чувство возникло: исчерпанности дела. Когда в 1986 году Бакланов получил журнал, я почти не сомневался, что пройдёт полтора-два года и мы вытащим эту колымагу из трясины.

Но время менялось. В какой-то момент (может быть, даже раньше срока) у меня появилось ощущение исчерпанности дела. Свои горизонты я увидел пройденными. Пока мы печатали Булгакова, у меня не было ощущения исчерпанности, но я с огорчением наблюдал — и до сих пор наблюдаю — очень робкие шаги современной прозы, поэзии, вялость драматургии, крикливость и бедность идеями критики...

Самое грустное сейчас — это утомление народного организма. Я позавчера услышал по радио: в Костромской области объявлено чрезвычайное положение. Что же, думаю, случилось, террористические акты какие... что произошло? Трава выросла.

— Какая трава?

— Двухметрового роста. Но нет косцов. Это действительно чрезвычайное положение, но говорит оно только о необыкновенной усталости всего народного организма.

Я был потрясён, прочитав в «Книжном обозрении», что за первую половину 1991 года у нас нет ни одного нового издания книг Льва Толстого и Чехова. Когда-то я написал книжку «Толстой и Чехов», где в предисловии отмечалось, что это самые популярные авторы 60-х и начала 70-х годов.

А сейчас?

— Не так давно мы отметили 100-летний юбилей Булгакова, и литературоведческие статьи были буквально в каждой газете. Ваша точка зрения: новый виток булгаковедения или имитация?

— Больше имитации. Хотя и появилось собрание сочинений в пяти томах. Но понимаете, какая история: о больших писателях у нас всегда вспоминали только по юбилеям. Существовал обряд: на юбилее присутствовало правительство, кто-то из секретарей Союза писателей делал доклад, все газеты приводились к присяге, то есть в каждой был какой-то материал. Сейчас правительственное принуждение сменилось игом общественного мнения. Булгаков все ещё «в моде». Но что такое мода? Почему «Один день Ивана Денисовича», вещь и по объёму достаточно скромная, всего каких-то 70 страниц, была подобна ядерной бомбе? А гигантское «Красное колесо», в котором колоссальный масштаб работы... не производит впечатления на общественное сознание?

Есть сила первого подвига. Ведь полёт Юрия Гагарина... это же смешно теперь говорить, он был в космосе 45 минут. Но Гагарин есть Гагарин. Так же и «Иван Денисович». В «Иване Денисовиче» и «Матрёнином дворе» Солженицын показал огромную силу художника. На уроках физики, помню, нас учили, что на иных звёздах есть такое сверхплотное вещество, когда спичечный коробок может перетянуть целый состав, гружённый рудой. Таким было сверхплотное вещество солженицынского искусства. Потом Солженицын занялся грандиозной работой, которая перевернула сознание множества людей: я имею в виду «Архипелаг ГУЛАГ». В строгом смысле слова это, конечно, не литература, а историко-публицистический труд, но совершенно уникальный. Перечитывая недавно эту книгу, я ловил себя на мысли, что в «свёрнутом» виде здесь по крайней мере двадцать повестей или романов. Но Солженицын сознательно проявил своего рода аскетизм. В «Красном колесе» он пошёл ещё дальше и переписал всю революционную историю XX века. В 30-е годы, ещё ростовским школьником, он задумал труд под названием «ЛЮР»: «Люблю революцию». Теперь Солженицын захотел сделать то же самое, но уже с отрицательным знаком, понимаете? Ему казалось, что в ближайшие десятилетия в России не будет историков и философов, которые скажут о русской революции правду. Он работал как бы за всех. Я не исключаю, что будущее расценит эту жертву как драму писателя. Но в тот момент он действительно думал, что сделал правильный выбор, что для его родины это самое главное. Но в стране произошли такие перемены, которых никто не мог предполагать даже в самых смелых мечтах, и публицистическая эпопея «Красное колесо» как бы опоздала.

— Любили его в «Новом мире»?

— Да, Солженицына любили беспредельно, даже обожали. Он предстал как скромный рязанский учитель, прелестный человек, особенно в смысле какой-то отрешённости от суеты и от привычных атрибутов писательства, антипод Эренбурга или Симонова... Не было и той гордыни, которая в конце концов и помешала ему разглядеть многое. Единственное, что отличало Солженицына с самого начала (все отмечали это как некоторую чудаковатость), он то и дело смотрел на часы...

Природа его мессианства изначально благородна: открыть людям глаза, переделать эту жизнь... Такова цель. А когда дело доходило до непосредственного общения с реальными, грешными, обычными, добрыми и злыми людьми, ему, на мой взгляд, не хватало проницательности и добра.

— Ведь вы... отвечали Солженицыну. После «Телёнка».

— Поэт князь Шаховской откликнулся на выход мемуаров Солженицына эпиграммой:

Телёнок с дубом пободался.

Дуб зашатался... но остался.

Тогда он стал подряд

Бодать других телят.

С телятами ж бывает дело тонко:

Один ломает рожки сгоряча,

Другой даёт от дуба стрекача,

А иногда... и от телёнка.

Мне не улыбалась перспектива «давать стрекача» — ни от дуба, ни от телёнка. Хотя телёнок бодался отчасти и со мной.

Когда летом 75-го года я прочитал впервые изданные в Париже мемуары Солженицына, они меня потрясли. Слишком я любил и почитал этого человека и писателя, чтобы равнодушно выслушать его, мягко говоря, пристрастный рассказ о журнале «Новый мир», о Твардовском и его окружении, в том числе и о себе. Его невеликодушная память меня ошеломила.

Я понимал всю невыгоду (в свете сложившегося положения и репутации Солженицына) откровенного ответа ему. Большинство либерально мыслящих людей не признало бы даже права на такой ответ — люди обычно заранее на стороне славы и силы, тем более двойного ореола нобелевского лауреата и отлучённого от родины изгнанника. Как решиться на полемику с ним в условиях, когда браниться — только бесов тешить, и всегда найдётся «доброхот», который усомнится: не писано ли это по заказу Кремля или Лубянки, меря чужую порядочность по себе? И всё же промолчать я не сумел. Писал я ответ «Телёнку», озаглавленный в рукописи «Друзьям «Нового мира», как длинное личное письмо, и пустил рукопись по рукам в самиздате. Не без моего согласия рукопись была передана знакомым диссидентом на Запад и два года спустя опубликована в Лондоне Жоресом Медведевым в альманахе самиздатовских материалов «XX век» (вып. 2, 77 с), а затем ещё в нескольких изданиях. В ближайшее время полный текст «Друзьям «Нового мира» выйдет в одном из популярных «толстых» журналов.