Перед глазами у меня болтаются большие ромашки с желтыми пуговками посередке, я гляжу на них снизу вверх, и они кажутся мне громадными подсолнухами с необычными белыми лепестками, растущими где-то на другой планете или в неведомых странах. Под ними разгуливает голенастый паук, отливающий сталью, как бронированное чудовище… Чего только не придет в голову, когда вот так лежишь в траве и смотришь снизу вверх на нее.

Возле меня на взгорке этом солнце еще, а в глубокий распадок на той стороне Кутимы словно комок черной краски скатился с гольцов, и она, растворяясь в мутной вечерней синеве, поползла во все стороны густой сутеменью. Скоро ночь ляжет, а Ванюшки все нет и нет.

Неужели заночевать в тайге надумал наш командор? (Это Колокольчик его так назвал, когда мы решили плыть к нагорью на лодках.)

Я вот что думаю: за день Ванюшке не удалось все выяснить, и он перенес доразведку на завтра.

А если Антошка со своим корешем опять сюда ночевать припрутся? Может, старанка у них где-то рядышком.

Нет, ерунда. Зачем им зря ноги бить. Палатка у них наверняка имеется. К тому же и командор налегке всегда сумеет обогнать их и предупредить нас об опасности.

Но эта переночуйка, может быть, служит перевалочной базой всей шатии-братии, которая за самородочками ринулась. Шефу и прочим деятелям-ловкачам. А Антошка с дружком первыми идут, как разведчики. Значит, в любой момент жди гостей.

Я пошел в избушку и высказал свои опасения Кольче.

— Давайте костер разведем, парни, — явно рисуясь перед Галкой своим бесстрашием, воскликнул Колокольчик. — Пусть все видят — «хижина Джека Лондона» обитаема. А командору наш костер маяком будет.

Мы так и сделали. Спать, несмотря на страшную усталость, мне уже не хотелось. Казалось, вот-вот появится из темноты Ванюшка. Я сел у костра, а рядом со мной и Кольча примостился, потом Галка. Перед нами возвышался могучий кедр. Он-то и вдохновил Колокольчика на большой разговор.

— Чудо природы, парни!

И пошло-поехало, как обычно. Нет, красочнее все получалось у Коляна, потому что рядом с ним сидела Галка.

— Есть кедр ливанский, есть кедр кипрейский, есть кедр атласский и есть кедр гималайский, — разошелся он, войдя во вкус. — Но куда им до нашего сибирского! Мало каши ели… Орехи-то на них не растут? А это получается все равно как яблоня без яблок, как пельмень без мяса… Самая главная ценность кедра — в орехе!

Нет никакого другого ореха, который был бы вкуснее и питательнее кедрового. Жирность — все восемьдесят процентов. Белка в четыре раза больше, чем даже в пшенице! А сливки из кедрового ореха в три раза питательнее молочных! Да что там сливки — кедровый орех даже питательнее самого калорийного мяса! Да еще не надо забывать, что наша таежная «коровушка» доится ни много ни мало, а до пятисот лет и даже больше.

Возле нашей деревни есть кедры, которым сейчас по восемьсот лет.

Откуда только у Кольчи что берется? Иной раз нет никакого желания его слушать, а все равно заслушаешься. Про кедр он, конечно, от отца нахватался всего, отец его лесной институт закончил, а многое Кольча из книжек черпает, радио- и телепередач. Он даже засыпает, не выключая транзистора.

Кольча долго говорил, но я уже не выдержал, сказал, что пойду спать.

Ванюшка не вернулся. Была уже ночь, когда мы уснули. В тайге Ванюшка как дома, не впервой ему одному ночь коротать. Лишь бы не засекли золотничники. А летом каждый кустик ночевать пустит.

Ночь прошла спокойно, но командор наш не вернулся и к утру. Мы позавтракали, послонялись вокруг переночуйки, поудили хариусов от нечего делать… Я подошел к Кольче. Тот с остервенением скреб шею, искусанную ночью комарами.

— Все жданки съели! — говорю ему.

Кольча страдальчески скривился, поводя плечами. Мазь два-три часа спасает от гнуса, потом сила ее пропадает. А мы, намучившись за день, как убитые спим. Ну и жварят нас комары, ест сколько захочет мошкара. От мошкары больше терпеть приходится. В каждую щелочку в одежде просачивается, как сыпучий песок, и не кусает, а жжет как крапива. Стал я разуваться вчера, думал, сор под портянки набился, а там мошка наслоилась пластами. Ноги невыносимо зудят, но я терплю. Начнешь чесаться — не остановишься.

— Пойдем искать! — заявил я Кольче.

— Он же приказал не гоношиться!

— А вдруг с ним что-нибудь случилось? Ногу вывихнул или еще что… Айда, Колян!

Галке мы сказали, что попробуем тайменя поискать в заводях на том берегу. Она осталась с собаками. Чак никого к переночуйке не подпустит.

За Кутимой начиналась широкая лощина, заросшая лесом. С двух сторон она была стиснута гольцами. Мы пошли по лощине вверх вдоль шумного ключа, бьющего где-то из гор, и вскоре в мочажине, покрытой мокрой густой травой, увидели следы сапог. Я остановился в нерешительности.

— А вдруг у них где-нибудь тут рядом дайка?[18] — сказал Кольче шепотом. — Старанка…

— Ничего себе заявочки! — усмехнулся Кольча. — Они золото моют, а командор что делает? Им помогает?..

Верно, если бы золотничники были тут поблизости, то Ванюшка давно бы уж вернулся.

В небе послышался басовитый и мощный рев. Мы остановились, задрав головы. Небесная синь как ледок на нашем Малиновом озере, когда оно замерзает в бесснежную и тихую ночь: ни единого облачка. А по этому чистому звонкому ледку словно санки кованые пронеслись. Это прошли в большой вышине самолеты. Такие маленькие! Будто белые искорки. Далеко куда-то к горизонту загнули вниз две белые ленты.

— Красиво! — залюбовался Кольча.

— Дождь будет, — сказал я. — Рвутся ленточки, разбухают и рвутся.

Занятый самолетами, Кольча пропустил мои слова мимо ушей.

Не знаю, о чем он думал в эту минуту, а я словно глазами летчиков взглянул с неба на край таежный. Киренгу увидел, нашу Чистюньку, Басманку… И как-то сразу легко и весело на душе у меня сделалось. «Пускай эти ловкачи нас побаиваются, а не мы их. Они же хотят государство обокрасть! — подумал я. — А нам бояться нечего, мы не для себя стараемся. У первого же, кто нам встретится из честных людей, мы подмогу найдем!»

Поднялись на крутой песчаный угор и остановились как вкопанные: перед нами был мертвый лес. Стояли сухие скелеты кедров, лиственниц и сосен. Нигде ни одной зеленой хвоинки! Будто кипятком ошпарили тайгу. Впечатлительный Кольча даже побледнел от волнения и боли, сгреб меня за руку и потащил к огромному кедру. Мы хотели обхватить его ствол и не могли — наших рук не хватило…

— Какого великана сожрали! — поглядел Кольча вверх.

— Сибирский шелкопряд наварначил, — сказал я.

— Вижу!

Ветерок шевелил чуть-чуть на мертвых лапах кедра голые сухие сучья, и они тихонько тренькали, пощелкивали. Звук был такой, словно огромное множество этих подлых гусениц-многоножек старалось убраться подальше от загубленных ими кедров…

Я поглядел на Кольчу. У него был такой разнесчастный вид, точно он пришел домой, открыл ворота, а вместо его дома — жалкие развалины, тлен… Шаром по подворью покати!

— Какой великан, а ведь совершенно беззащитен! — простонал горько Кольча, не в силах оторвать глаза от засохшего кедра. — В самом расцвете лет… Любую птичку взять, зверюшку, насекомое… Ведь они могут убежать, улететь, ускакать, уползти… Могут кусаться, клеваться, жалить, царапаться… А бедняга кедр стои-ит покорно! Ешь меня кому не лень!..

Горько нам было глядеть на погибших великанов. Мне невольно вспомнился вчерашний Кольчин рассказ про «таежную коровушку», которая доится до тысячи лет почти. Сколько бы еще кормили вот эти деревья и зверей, и птиц, и людей…

Казалось, что мы попали на необитаемую планету, которую постигла жуткая катастрофа, уничтожившая все живое. Тихо и печально было в мертвом лесу: замолкли птичьи голоса, не просвистит юркий шалун бурундучок, не прыгнет с ветки на ветку шустрая белка, не прошуршит в траве вечная хлопотунья мышка-полевка… Исчезли веселые, нарядные бабочки, повяли и высохли цветы, пожухла трава… Только сухой мох хрустит под ногами да вороха желтой хвои желтеют повсюду, как одонья мякины по весне…