Ертаул влился в Передовой полк. Задача была выполнена. Несколько человек, всё-таки ускользнувших от ертаула, донесли о небольшом отряде русских, ворвавшихся в Ливонию для грабежа. Комендант замка Виттенштейна Ганс Бойе меланхолически вздохнул о мызах и порадовался, что сам сидит за неприступными стенами. Жизнь в крепости не колыхнулась. Мимо как раз шли шведские кнехты Клауса Тодта — брать Оберпаллен, принадлежавший русскому ставленнику Магнусу Датскому. Ганс Бойе не пустил их в замок во избежание нечаянного грабежа. Тут вообще друг друга все побаивались, отношения немцев и шведов были вынужденно мирные, непрочные, замешенные на многократном вероломстве. Бойе не только не впустил гофлейтов, но выделил полсотни кнехтов в помощь Тодту. В замке осталось несколько десятков кнехтов и сотни три крестьян, бежавших из окрестностей от шведов, немцев, русских — ото всех.

Передовой полк миновал лес и вышел на пустошь перед долиной речки Нервен. На невысоком плоском холме поднялся серый замок с красными крышами. Из-за него задиристо высовывался зелёный шпиль костёла. Был день святого Иоанна Крестителя, двадцать седьмое декабря 1572 года.

Замок Виттенштейн в местечке Пайде считался одним из самых крепких в Северной Ливонии. В той затянувшейся войне без фронта и границ владельцы крепостей стали хозяевами дорог. Взятие крепости означало завоевание большого куска земли. Принц Магнус обломал зубы о Виттенштейн, как перед тем о Ревель.

Замок был окружён глубоким, но промерзшим рвом. Его стены из крупного кирпича были усилены вмурованными валунами. В плане они образовывали прямоугольник с тремя башнями и выносной стрельницей, откуда можно бить по нападавшим с фланга. Внутренние стены и донжон создали дополнительную систему укреплений. К воротам вёл подъёмный мост. Тускло-серый, в зернистом инее, с красными крышами по стенам и над донжоном, замок был неприступно красив.

Занесённый снегом ров, отделявший стены от открытой всем ветрам низины, был страшен разве обледенелыми бортами. Стены же заставляли русских задирать бороды в небеса. Робкие разговоры новиков о штурмовых лестницах вызвали смех с ознобом. Падение со стен увечьем не грозило: удар — и в рай.

Посреди голого болота установили пушки. Надо было обрушить хотя бы часть стены. Прицельным огнём из замка русские пушки могли быть разбиты раньше, чем ядра выбьют первый вмурованный валун.

Гансу Бойе, конечно, предложили сдаться. И он, конечно, отказался, внутренне содрогаясь при виде силы, обложившей замок. Печально считал крестьян и кнехтов. Надеялся на Тодта.

В субботу русские устраивали лагерь, расчищали место для шатров. Богатые шатры были внутри обшиты шкурами, шкуры лежали на полу. У входа горел костёр, внутри — жаровни. В жаровнях угарно тлели угли.

Дети боярские и их холопы натягивали на еловых колышках палатки из войлока или тканины, плели из ивняка заслоны от ветра. Стрельцы селились тесно, по пять, по десять человек. Татары Сеин-Булата Бекбулатовича копали ямы в снегу и по-степному залезали в них, затепливали костерки величиной с ладонь. Иные поселились было в оставленных домах посада, у костёла. Из замка по задымившим трубам ударили из пушек, дома пришлось поджечь и бросить. Оштукатуренные стены под черепицей горели вяло.

Василия Ивановича Колычева беспокоили татары. Они приехали не воевать, а грабить. У Колычева сохранилось ревельское ощущение бессилия перед разливом низменного и циничного, рождаемого войной даже в обыкновенном, не злобном человеке. Он знал, что разрушение человеческого начинается с малого, а уж когда кровавые и жадные псы разойдутся в душе, их не удержишь, разве погубишь душу.

В сопровождении Неупокоя он обошёл татарскую стоянку.

Подвижный отсвет костерков в снежных ямах искажал приплюснутые лица. Они казались все, как на подбор, бездумно-недоступными добру. Оттаивая над огнём конину, татары рвали её выпуклыми, похожими на камешки зубами, мазали губы сукровицей. По случаю осады они завалили молодую кобылицу и пили кровь. «Греются басурмане», — морщился Колычев. «Однако это лучше горячего вина», — терпимо возразил Неупокой. Что-то в обычаях татар привлекало его, несмотря на отталкивающий вид и запах. Он был уверен, что в обычаях других народов таится неведомая польза, и человека, ищущего правильной жизни или душевного покоя, ждут там нечаянные находки... Колычев оглянулся на татар, склонившихся с ножами над кобылой, и плюнул.

До Молодей он хоть считал татар хорошими вояками. Теперь ему казалось, что он постиг самый источник их азиатской доблести. В её основе лежала стадная злость — кровавое безумие, помноженное на тысячу голов. Но та же отупляющая сила объединила татар в нелепом бегстве через Оку без бродов. Немецкие гофлейты Фаренсбаха шли в наступление зряче, воевали головой. Надо учиться у гофлейтов, выдавливая из себя татарина.

В шатре у государя под вечер собрались воеводы — Никита Романович Юрьев, Сеин-Булат, командовавший Большим полком. Его вторым воеводой был Колычев — это большое повышение после Молодей... Государь лежал на топчане, заваленный мехами, с непривычно румяным от холода лицом. Он мёрз и злился на Бойе, глупо оттягивавшего собственную гибель.

Решали, какую стену разбивать. Со стороны болота скат был круче, ров широк и чист, что приведёт при штурме к большим потерям. Зато стена была пониже, в ней было меньше валунов. Мешала выносная стрельница. Рушить её — не хватит тяжёлых ядер, да и холода поджимали. В ту зиму море у Ревеля так замёрзло, что люди до апреля пешком ходили в Швецию. В полках уже появились обмороженные.

Всё же наметили долбить со стороны болота.

Умной уходил последним. Он задержался, чтобы ещё раз намекнуть государю — придержать татар, не распускать войны по окрестностям. Тот, словно не расслышав, снова заговорил о стрельнице.

   — Много не настреляют, государь, — возразил удивлённый Колычев. — Разве станут бить по золочёным шлемам, кого из голов не досчитаемся.

   — Кого, как мыслишь? — торопливо спросил Иван Васильевич.

Он не смотрел в лицо Умному. Василия Ивановича сжал и приподнял над шкурами острый, предчувствующий страх.

   — Господь изберёт жертву, — сипло ответил он.

Каждое слово стало золотым. Или свинцовым.

   — А не величайся, — заметил государь. — Не выставляй богатство-то. В бою без смерти не бывает. Верно, Умной?

Загляд в глаза.

   — Истинно, государь.

Василий Иванович ждал последнего намёка. Ежели государь хочет с кем-то из воевод-бояр расправиться, прикрывшись случайностью войны, Колычев должен ему помочь. Без этой кровавой связи государь не станет приближать его к себе, а если отдалит теперь, Скуратов его добьёт. Всё возведённое за год рассыплется.

   — Не докучай мне больше, — раздражился государь.

Умной вышел в знобящую тьму. Впервые он совершенно не понял государя. Остафий Пушкин проводил его до шатра, где Колычева ждали нагретые меха, бадья с горячей водой для ног, тёплое пиво и мясо с уксусом и луком — любимое... Василий Иванович ел без вкуса. По углам в жаровне бродили тени, наливались и гасли гранатовые зёрна, змеиные следы, натеки крови. Неуловимо намечались лица. Одно, опасное и ненавистное, являлось с маниакальным постоянством. Как злобный пёс, пока его не зашибут камнем.

Василий Иванович позвал оружничего:

   — Степа! Изготовь мне завтра простой доспех с железной шапкой.

   — Я золочёный шелом почистил, государь.

   — Али ты глух? С железной шапкой, я сказал!

Смущённый Степа исчез за занавеской. Василий Иванович ещё попарил ноги. Лёг. Сон на морозном воздухе пришёл беспамятный, здоровый. Такой сон насылает ангел-хранитель человеку, которого ждут страшные дела, но лучше ему заранее не знать о них.

Наутро Колычев с Неупокоем явились в шатёр Сеин-Булата Бекбулатовича. Василий Иванович не оставил надежды удержать татар. Касимовский царь велел позвать сотника-баши. Тот собирался прочёсывать долину Иервена. Сеин-Булат что-то долго внушал ему, кивая на Неупокоя. Баши разулыбался и стал похож на доброго болванчика.