Труба спала при нём, греясь на его груди. Он с сонной нежностью прижал её к губам, и над заснеженной ночной страной раздался мелодичный, сбивчивый сигнал — то ли к атаке, то ли в дальнюю дорогу зовущий спящих... В нём слышалась мелодия любовной песни.

Тут самый проворный русский легко снёс трубачу закинутую голову.

Всё это — правда, записанная одним свидетелем медленной гибели Ливонии. Он, Рюссов, не любил гофлейтов: «Не резон сажать дурака на яйца...» Оставляя в стороне вопрос, резон ли сажать на яйца умного, следует возразить, что дело своё гофлейты знали. Очнувшись, они огнём остановили русских, произвели вылазку с обходом и даже захватили двух пленных, убив под ними лошадей.

Русские отступили, исчезли в лунной и снежной дымке. Гофлейты допросили пленных. Те рассказали об осаде Виттенштейна. Гофлейты ужаснулись своей беспечности и по оврагам, по ивняковым зарослям подались к Ревелю, где должен был ждать их Клаус Тодт. В дороге они припомнили, что накануне слышали пальбу в стороне Пайды, но решили, что это комендант Бойе из уважения к королю Юхану салютует шведским пушкам, ползущим по Виттенштейнской дороге...

...Русские пушки начали стрелять с утра первого дня творения — в понедельник. От щедрой пороховой отдачи дрожала мёрзлая болотистая почва. Пушкари честно отрабатывали свои четыре рубля в год и осьмину ржи. Железные капли долбили камень стен, деревянные станины под пушками осели в снег и грунт, выдавливая ржавую водицу. Крашеные сермяги пушкарей покрылись копотью и мокли изнутри. Досужие посошные, вместе с лошадьми приволокшие сюда пушки, считали в стороне, во сколько обойдётся государю этот гром. Известно, что кузнец выделывает за день восемь ядер.

Сколько дней жизни кузнецов по всей России вколотят пушкари в непробиваемые стены замка? Посошные запутались в счёте и подрались, как водится, за истину.

Тем временем Григорий Колычев, глава Стрелецкого приказа, велел пристреливать отдельные участки на стенах и башнях замка. Он перед тем долго беседовал со своим родичем Василием Ивановичем. Стрельцы сделали надёжные упоры, били наверняка. К вечеру прогалы с разбитыми зубцами были пристреляны так, что стоило там появиться железной шапке, как её прошивала нуля. Стрельцы за ужином пили горячее вино, а двух десятников водили в шатёр к Умному.

Пушки — Медведь, Троил и Аспид — долбили стену в понедельник, вторник и среду. Крошилась и осыпалась черепица перекрытий, обвально сыпались зубцы, от валунов отскакивали острые отщепы. Во вторник на сочленении стены с угловой башней наклюнулось обрушение. Огонь перенесли туда.

Пока над башнями стояла, оседая на закате, кирпичная пыль, людям казалось, что штурм не скоро. Они присмотрелись к стенам, и их перестала ужасать сердцестремительная высота. Но в четверг, когда головы объявили сбор, многие стеснились в предчувствии слишком скорой, сегодняшней, гибели и чужая, мёрзлая, уплывающая из-под ног земля вдруг показалась им милой во всякой своей подробности. Хотелось, например, долго ходить по камышу. Он серо-золотыми звонкими метёлками усеял болото возле Виттенштейна и склоны рва. Когда идёшь через болото на лыжах — ртах, — камыш ненавязчиво путается под ногами и сипит. В его сипенье слышится не то что звон, а как бы мягкое касание серебра по серебру: «сы-зы, сы-зы...» Вот воеводы погонят наших в ров, и там тоже будет это «сы-зы», только неслышное за громом пищалей из выносной стрельницы. Государь пожалел на неё ядер.

Отобранные Григорием Колычевым стрельцы расположились у своих опор. Головы и воеводы с большим сомнением смотрели на стену: обрушенная на треть, она совсем не выглядела доступной, с неё ещё лететь и лететь. Внутри замка была ещё одна стена с трёхъярусной тюремной башней и непробиваемый донжон с крутыми скатами...

Глаза боятся — руки делают. Ударил большой набат, завыли трубы. Под сурны, режущие уши, полезли в ров. Снег был по... скажем, ниже пояса.

Порядок штурма отработан: впереди стрельцы и боярские холопы, за ними — спешенные дети боярские. Отставших подгоняли головы. В ров лезли медленно, торили, утаптывали снег, чтобы последние — головы и те из воевод, кому придётся идти в огонь по указанию государя или совести, не вязли. Воеводы у государева шатра нетерпеливо наблюдали это сползание, скольжение людей навстречу смерти и победе.

Ни одному из воевод государь не приказывал идти с детьми боярскими. Но братья Хворостинины полезли сами. Никита Романович Юрьев в полном доспехе следил, не случится ли во рву заминки. По возрасту и знатности ему совсем не требовалось лезть на стену, однако оружничий держал наготове аргамака. Василий Иванович и сам не шёл, и Неупокою не велел. «Жди», — повторял он, поглядывая на государя.

Василия Грязного и Скуратова среди бояр не было.

Они внезапно появились, когда краснокафтанные стрельцы достигли ледяного ската рва под стенами. По ним ударили из башен пулями и дробом. Мелко рубленный свинцовый и железный дроб покрывал площадь, выбивая сразу трёх-четырёх стрельцов. Огонь из башен по светящимся кафтанам вели прицельно, как на ученье. Стрельцы полезли по скату рва, цепляясь бердышами. Холопы волокли сборные лестницы. По нёсшим лестницы кнехты били с особенным упорством, лестницы часто переходили от убитых к живым, как знамёна.

Григорий Лукьянович Скуратов принарядился, что с ним случалось редко. На нём был дорогой пластинчатый доспех, сапоги с железными наколенниками и восьмигранный шлем со стрелкой. Он подзабыл уже, когда был воеводой, и выглядел в доспехе грузно и неловко. Государь зажмурился:

   — Воссиял, воин! Как бы из-за тебя по нашему шатру из замка не ударили. Погубишь всех!

   — Прикажи, государь, я отойду, — поклонился Скуратов. — Хоть в ров!

Обида его была прозрачна, как лёд в болоте. Он и остановился так, чтобы показать, как плотно окружён государь чужими, не любящими его людьми, вчерашними опатами. А верным людям — ему, Малюте, и Васе Грязному — к государю не пробиться. Грязной, словно желая выделить Григория Лукьяновича, явился в простой кольчуге: я, дескать, только верный скромный воинник и не жалуюсь, что ты нас, государь, забыл. Неутолимая пересветовская тоска по янычарским привилегиям плавилась в его хмельных глазах.

Трудно сказать, как далеко распространялись боевые намерения Скуратова. Рвался ли он всерьёз на стену или только покрасоваться вышел перед государем, ревнуя к дорогим доспехам воевод? Ещё темней вопрос: предугадал ли Василий Иванович Умной явление Малюты и подготовил государя к жестокой шутке; или то с самого начала не было шуткой, а всё рассчитано с известной долей вероятности, со знанием характера Скуратова и государя? Хронист не может заглянуть в истлевшие сердца.

Неупокой не слышал, что сказал, тревожно и жестоко блеснув глазами, государь. Он увидел, как Скуратов, на ходу словно замерзая скривившимся лицом, двинулся через поле от шатра, а за ним кинулся его оружничий.

Скуратов шёл на стену!

— Иди и ты, — раздался над ухом Неупокоя негромкий голос благодетеля.

Он, не оглядываясь, побежал следом за Скуратовым, кажется, не дослышав главного. Ему почудилось, что, если он услышит это главное, ему придётся пойти на такое мерзкое, чего даже его, Неупокоя, упругая душа не выдержит.

Камыш был весь поломан, снег примят. Бежать легко. О пулях и дробе со стены Неупокой не думал, потому что всё время видел впереди доспех Малюты, и то, что могло случиться с этим человеком, было во сто крат важнее и страшнее пуль и дроба.

За Неупокоем увязался незнакомый сын боярский в неприметной кольчужке, меховой шапке, но с дорогой английской пищалью — так называемой конской, короткой, с колесцовым замком. Его Неупокой прежде не видел, разве однажды мелькнуло его навеки замкнутое лицо в сенях у Колычева... А, до него ли, когда в пяти шагах перед тобой спешит под пули суматошным, непривычным шагом сильнейший в государстве человек! Вот уж кто не обязан лезть на стену...

Наши ворвались! По битым кирпичам, трупам холопов и стрельцов дети боярские карабкались, находили щели. При виде этих сотен отчаянных людей, чьи сердца окаменил дьявол войны, дрогнули кнехты и загнанные комендантом Бойе в башни чухонские мужики.