— Что, тяжко тебе жить али стерпелся? — спросил Неупокой.

   — Ты облегчение мне, што ли, сделаешь?

Они впервые встретились глазами. О чём-то догадавшись, монах напрягся:

   — Откуда, сыне?

   — Марк тебе шлёт поклон.

Исайя, истомившись по своим, должен был клюнуть на Сарыхозина.

Сквозь бороду монаха пробилась опасная улыбка:

   — Пане мой милостивый! Когда ж ты его видел?

Неупокой сумбурно, чувствуя уже, что ложь не удаётся, забормотал о Вольмаре. Будто он был там по служебной надобности, встретил Тетерина и Сарыхозина, они хотели представить его князю Полубенскому, но тот уехал в Краков...

   — Чего глядишь, словно я тебе дёготь от колесницы святого Илии навязываю? Не веришь мне?

   — У кого иорося пропало, у того в ушах визжит, — откликнулся Исайя.

Крица принёс блины. Это дало Неупокою минуту трезвого раздумья.

   — Ладно, ты ешь, — сказал он. — А то, гляди, посадят на тюремную затируху и на улицу не выведут.

   — Ты, што ль, посадишь?

   — Могу и я.

   — Так бы и пел сначала. — Исайя не удивился, только вздохнул. — С Москвы?

Неупокой, не отвечая, ел свой блин. Кивнул Крице: ты тоже ешь.

Тюремный страж подсел поближе. Неупокой велел:

   — Митя, угости служилого.

Крица проворно пересел между Исайей и стрельцом. Монах придвинулся к Неупокою. Руки его были заняты блином, цепи с грохотом поволоклись по половицам.

   — В Москве о тебе вспомнили, — сказал Неупокой. — На самой маковке.

   — Нехорошо, — опять вздохнул Исайя.

   — Строптивых там не любят.

   — Где их любят?

Пожевали. Сёмга была с обильной желтизной, жир тёк по бороде Исайи. Он был привычно неряшлив, как все надолго заключённые.

   — Вот ты меня стращаешь, что выпускать не станут, — заговорил он, вытирая руки о серую хламиду. — Ты думаешь, больно уж я привык чарки по кабакам сшибать? Ты меня в масленицу встретил. А наступит великопостье? Сочтут посадские, сколь пропито, ужаснутся убыткам, зажмут мошны, в кабаках одна голь останется. И сяду я до пасхи на ту самую затируху.

   — Свободы хочешь?

Да ничего я не хочу. От вас.

Беседа приобретала безнадёжный оборот. Неупокой знал таких упрямцев, воспитанных в монастырях. Он сам мог стать таким.

   — Не хочешь нам помочь?

   — Вам уже никто не поможет. Души ваши отягощены грехами. Вы думаете, грех ваш на государе. То — лжа! Не только сами вы грехом запачканы, но и народ по вашей воле принял часть греха. Может быть, вам поможет божий гнев.

   — Божий гнев — кара, а не помощь.

Не было ничего нелепее и жальче этого спора о словах. Дуплев не мог остановиться. Внезапная неудача оглупляет, лишает чувства меры.

   — Гнев божий, обрушив на страну новые бедствия, заставит вас опомниться. Злые друг друга перережут, добрые останутся.

   — Так не бывает... Вы с Курбским, конечно, добряки?

   — Мы тоже грешники, но не по своей вине. Ваш государь сам из всякого несогласного предитора творит. — (Неупокой знал уже это литовское — «предатель»). — Кого он гнал, те мыслили сломить его силой же! То было недомыслие: ваша сила сама себя ломит.

Возбуждённый Исайя налил себе вина без разрешения Неупокоя. У Исайи были худые пальцы прирождённого писца.

   — Я знаю, чего ты хочешь, — сказал он тише. — Чтобы я открыл тебе заветное слово, а ты пойдёшь с ним к вашим несчастным беглецам в Литве двойных предиторов искать. Но моё слово дорого, и не о том оно, об чём вы хлопочете. Дело моё святое, и письма мои ходят по свету вольно, а более мне ничего не надо. Мне скоро петуха колоть.

Исайя встал — тяжёлый от вина и сытости. Бугристый лоб его был странно бел рядом с набухшим кровью носом. Хотел бы Неупокой проникнуть за этот лоб... Намёк на петуха он понял: в Платоновых диалогах Сократ приказывал зарезать после его смерти петуха в жертву Асклепию-врачевателю[28]. Верно, все узники считают смерть исцелением.

Страж неохотно потащился следом за Исайей. У разорённой горы блинов остались Неупокой и Крица. Митька сперва несмело, потом всё яростнее стал доедать блины. Неупокою было гнусно. Он вымогал предательство у человека, которого в другое время считал бы братом по духу и наставником.

Правда Исайи резала слух не одному Неупокою. То, что Исайя по заданию Воловича оклеветал когда-то греческого митрополита, не затемняло выстраданной правды.

   — Ты где ночуешь? — спросил Неупокой.

   — Де бог пошлёт, — ответил Митька набитым ртом.

   — Хочешь ли мне служить? Жалованье тебе положим, как стрельцу.

У стрельца хозяйство кроме жалованья.

   — Накину рубль в год. Еда моя.

   — Согласен, осударь. Я верный, только у меня хозяев было много. Будет один, так... не пожалеешь, словом. Крест целовать?

   — Всё в своё время. Главное, ты пока молчи. Первое испытание тебе — молчать.

Крица молча схватился за блин.

Под вечер они явились на подворье Строгановых. Митьку устроили в людском подклете. Оливер Брюннель позвал Неупокоя ужинать. Голландец тоже за день натрудился, принимал рыбный обоз, промёрз на зимнем складе. Обоих быстро разморило в тепле и от душистой романеи.

Неупокой заговорил о кораблях. Он поделился с Брюннелем впечатлением красы и мощи, возникшим у него при виде барок. А снарядить их пушками...

   — Потонут на первой морской волне, — ответил Брюннель. — Дальше Холмогор на них не плыть. А и не надо, грузи на каравелла!

   — Чего грузить? Плетёшь.

Брюннель усмехнулся с пьяной хитростью:

   — Жёнка грузи, сынка грузи, казна. Ваш государь вельми... злохитр!

Ты слово когда по-русски говоришь, думай, уместно ли оно. Скажи спасибо, я тебе попался. Другой донёс бы, и опять тебе со стражем милостыню просить.

   — Нет, не хочу! — Брюннеля передёрнуло. — Яз благодарен до гроба господину Строганову, что выкупил меня из тюрьмы. Я не хотел сказать плохого о государе. Но всякий человек, боясь за жизнь, ищет убежища. И государь. Вологда был... опричный крепость. Понимаешь?

   — При чём тут корабли?

   — Они не корабли, а барки. Тоже опричные. Некоторые тайны англичан я... был причастен. Сии барки начали строить два лета назад, после перестали, ныне опять. Я чаю, государь в тревоге за себя.

Неупокой припомнил, что Оливер сидел в тюрьме по доносу англичан, заподозривших в нём лазутчика. Возможно, то, о чём проговаривается Оливер, сгодится Василию Ивановичу, но сам Неупокой не понимал его намёков. Точнее — душа его не принимала даже подозрения, что государь способен в страхе перед кем-то искать с семьёй убежища на этих разукрашенных барках. Всё-таки больше они похожи на боевые корабли, как представлял их Неупокой. Ему хотелось, чтобы было так!

Мучение подозрения и неверия так резко обозначилось на худом лице Неупокоя, что Брюннель, нечто сообразив, перевёл разговор:

   — Не наши тайны, мы маленькие человеки. Мне, кроме моря, ничего не нужно. Я одному Якову Аникеевичу служу, меня полуночное море ждёт.

И Брюннель заговорил о ледовитом море: там в полночь не садится солнце, по тундрам бродят дикие люди со своими странными понятиями о красоте, добре и счастье. В то море впадают, словно серебряные жилы, реки Обь, Таз и многие другие, с неведомыми именами. Там множество земли, мехов и дичи, там — утоление жажды странствий и познания для многих поколений прирождённых скитальцев. Плыть бы и плыть по мелководному прибрежью, у кромки ледяных полей, плавящихся в полуночных закатах, каждое утро пробуждаясь в счастливом ожидании открытия. Достичь Китая! Что рядом с этим мелкая подлость тайных служб, грызня народов, страх деспотов перед своими подданными...

   — Ты пьян, Оливер.

   — Я пьян великими делами, — согласился Брюннель. — Ах, долго, долго плыть...

«А мне, — вдруг закручинился Неупокой, — долго ли плыть до счастья? Неужто я затем на свет родился, чтобы кому-то ямы копать?»